заниматься вплотную». «Вплотную — в прямом смысле слова», — в свойственной ему манере пошутил Путин. А потом поправил товарища: «Но то, что вы сказали, это не объект, не предмет. То, что вы назвали предметом, это равноценный субъект демографической программы». В общем, просто мы на крыльях носим то, что носят на руках.
Максима насчет субъекта демографической программы, что бы она ни значила, скроена по очевидному образцу: «Народ — не объект истории, а ее субъект». А вообще у слова субъект в русском языке судьба непростая.
Как смешно актер Эраст Гарин в старом фильме «Свадьба» произносит эту чеховскую фразу: «Я не субъект какой- нибудь, у меня тоже в душе свой жанр есть!» Нам смешно еще и потому, что герой несколько неуместно употребляет слово субъект (в смысле субчик, подозрительная личность). Ну, как если бы, доказывая, что он выгодный жених, сказал: Я не хмырь какой-нибудь!
А ведь у Чехова в этой фразе говорится не про субчика или хмыря. У слова субъект в XIX в. было такое странное на современный слух значение — «пациент» или «объект». В медицинских контекстах постоянно встречаются примеры типа: «Александр Матвеич, интересный субъект! — говорят они, запыхавшись, — сейчас привезли, чрезвычайно редкое осложнение» (Н. Г. Чернышевский. Что делать?). А употребления слова субъект в соответствии с современным объект вообще едва ли не самые типичные для второй половины XIX в. У Достоевского читаем: «Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?» — «Да просто как любопытный субъект для наблюдения» (Преступление и наказание). Распространением этого типа словоупотребления русский язык, видимо, обязан моде на естественно-научную атрибутику, столь хорошо известную нам по «Отцам и детям». И у Чехова фраза Я не субъект какой-нибудь — не про пустое тщеславие, а про самозащиту маленького человека. Классический мотив русской классической литературы: да, я маленький человек, но не предмет, не объект, не вещь, не страдательное лицо — у меня есть душа.
Сейчас употребление слова субъект в значении «объект» — то есть почти противоположном современному — вызывает недоумение. Между тем возникновение такого значения вполне объяснимо. Мы просто слишком привыкли к противопоставлению субъект vs объект, а есть столь же естественное противопоставление субъект vs предикат. В логико- грамматической традиции субъект понимается как то, о чем речь, как то, чему приписываются определенные свойства. Роль его в суждении, таким образом, в определенном смысле пассивная. В русских переводах грамматической терминологии это представление проявляется очень выпукло: подлежащее — то, что подлежит (в отличие от сказуемого, то есть говоримого). Слово подлежать, даже в большей степени, чем исходное латинское подбросить, указывает на страдательную роль и провоцирует соответствующую метафору субъекта как подлежащего не только обсуждению, но и исследованию — а затем и просто воздействию.
Практически с самого начала бытования слова субъект на русской почве у него прослеживаются эти конкурирующие значения: субъект как объект и субъект как противоположность объекта. Так, у А. Д. Михельсона («30000 иностранных слов, вошедших в русский язык, с объяснением их корней», М., 1866) читаем: «Субъект — лат. subjectum, от subjecere, подвергать. Предмет, подлежащий действию другого». А практически одновременно с этим в «Настольном словаре для справок по всем отраслям знаний» Ф. Толя (СПб., 1863–1864) субъект определяется как «лицо действующее, говорящее» и отмечается, что он «противополагается объекту».
В XX в. субъект-объект был уже полностью вытеснен субъектом — противоположностью объекта. Носители литературного языка уже, видимо, не столь массово владели логической терминологией и, соответственно, пара субъект — предикат не была столь напрашивающейся. Не всем стала очевидной внутренняя форма латинского слова subjectum и связь слова субъект с русским подлежащее. В то же время пара субъект — объект легко воспринимается в силу того, что для любого человека ясно, что там явно один корень, но разные приставки. Да кроме того, существительное субъект «подравнялось» под прилагательное субъективный, а укрепление контрастной пары субъект — объект обусловлено активным функционированием контрастной пары субъективный — объективный.
Как-то по телевизору показывали вечер юмора. Я вообще-то юмористические передачи не люблю, но, прежде чем переключить, я успела услышать, что чествуют Жванецкого. И что — цитата — «все мы выросли из Жванецкого, как русская литература из гоголевской шинели». Действительно, существует расхожая фраза о русских писателях: «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя». Тут есть один нюанс. «Все мы вышли из „Шинели“» означает, что гоголевское произведение столь велико и неисчерпаемо, что идей и образов хватило для многих произведений других писателей. А что же получается в том варианте, который прозвучал в передаче? Что, мол, русская литература выросла из гоголевской «Шинели»? Например, говорят: «Из этой статьи может вырасти большая книга». То есть статья содержит только зачатки, которые сулят появление книги. Так и гоголевская «Шинель» — если доработать, может, что путное и получится. И вот представим себе, Жванецкого поздравляют так: «Вы, дорогой Михал Михалыч, это мы в зародыше. Мы, великие, выросли из вас, маленького». Не очень-то лестно, если вдуматься.
Фразу «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя» обыкновенно приписывают Достоевскому. Но люди, прочесывающие в поисках этой цитаты полное собрание сочинений Достоевского, ничего не обнаруживают. Это такая же ситуация, как с цитатой «У России две беды — дороги и дураки». Все знают, что это Гоголь, но у Гоголя этого нет.
А с фразой про «Шинель» получилось вот что: в 1887 году в России вышла книга «Современные русские писатели. Толстой — Тургенев — Достоевский», принадлежащая перу французского критика Эжена Вогюэ, который сыграл огромную роль в знакомстве Запада с русской классической литературой. Из этой книги фраза о «Шинели» и стала широко известна. Говорил ли Достоевский когда-либо что-то подобное, никто не знает. Собственно, у Вогюэ во французском тексте говорится, что так сказал один писатель, а уж переводчик «уточнил»: да Достоевский, больше некому. Это выяснил еще в 1968 году советский литературовед С. А. Рейсер, сопоставив перевод с оригиналом.
Трудно сказать, по какой причине, но фразочка прижилась. Сейчас она превратилась в журналистское клише — эдакую универсальную формулу преемственности.
Писатель-фантаст Ник Перумов говорит: «Мы все вышли из шинели Стругацких, другое дело, куда мы после этого направились». «Мы вышли из шинели и литинститута», — вторит ему другой писатель. Литературой дело не ограничивается: петербургский музыковед Владимир Фейертаг, говоря о джазе, замечает: «Все мы вышли из шинели Миллера». А его же лекция о саксофоне озаглавлена «Все мы вышли из шинели Паркера». Григорий Ревзин, описывая выставку, посвященную главному архитектуру брежневской эпохи Посохину, формулирует так: «Все они как бы вышли из шинели Посохина и теперь вернулись в лоно этой суконной матери». Эдвард Радзинский считает николаевскую эпоху концентрированным выражением российской истории: «Все мы вышли из шинели Николая — не Васильевича, а Павловича». А у другого автора читаем: «Все адвокаты вышли из шинели Александра II». Даже европейские футбольные тренеры, оказывается, признаются, что вышли из «шинели Лобановского».
А уж что говорить про политику! Вот только несколько цитат из разных газет и радиопередач:
