за ней взглядом!» — взмолился повисший на веревке человек. Он взмолился просто так, не обращаясь конкретно ни к какому богу, поскольку знал, что Бог совсем не такой, каким его представляют себе христиане, иудеи или мусульмане. Он знал, что Бог есть, но какой — не ведал. К этому неведомому он и обращался.
Впрочем, без особой страстности — чему быть, того не миновать.
— Возвращаться бессмысленно, не успеем в деревню да темноты, — произнес голос наверху, видимо, старшего отряда. — Да и не все кончилось, это может быть его уловкой… Едем до замка, он мог отправиться туда пешком.
— А в ущелье он не мог притаиться за каким-нибудь валуном?
— Скорее всего, он валяется там, внизу, — голоса стали слышны чуть хуже, видно собеседники отошли от дерева. — Но лучше довести дело до конца и проверить всю дорогу. К тому же, куда приятнее переночевать в замке, а не среди этих скал. По доброму глотку вина, полагаю, мы сегодня заслужили.
— Это уж точно!
— Да и еще… Делать — так делать, отправь четверых солдат во главе с Жераром, пусть прочешут — внимательно прочешут! — все ущелье. Пускай задерживают любого человека и везут в замок. Любого! Говорят, он знает ведийское колдовство и может перевоплощаться в кого угодно, даже в женщину. Задержим также всех, кого встретим одинокого на этой дороге, после разберемся…
— Послушай, а как же Анри может…
О ком это они? Ах да, это одно из его многочисленных имен, половину из которых он сам не вспомнит. Самое смешное, что этим именем — чуть другим, правда, по звучанию — его нарекли младенцем в далеких отсюда суровых и прекрасных краях.
Голоса наверху стали неразличимы. Беглец перевел дух.
Не заметили. Сели на коней и ускакали дальше по дороге к какому-то замку.
Подниматься вверх было смерти подобно. Преследователи могли на всякий случай оставить солдата, а то и двух-трех… Кто знает, что придет в их напуганные головы?
Ведийское колдовство, превращение в женщину… это ж надо, какие о нем слухи ходят. А ведь действительно, собирался в Индию, поучиться у тамошних магов, да так, наверное, теперь и не доведется…
Нет, наверх нельзя — ведь еще и четверо воинов шарят по ущелью, с приказом арестовывать всех, а уж его-то, поди, знают в лицо… Да и обрезанные уши, и вытекший глаз в одночасье не вырастишь, будь хоть трижды ведийским магом.
Где скрыться на этой всеми проклятой дороге, когда выберешься? Идти, в поисках хоть какого-нибудь приюта, к неизвестному, спрятанному в горах замку, где творят свои черные мистерии очередные колдуны, по глупости возомнившие, что общаются с дьяволом? Он насмотрелся подобного в своей жизни до тошноты… А что еще можно ожидать в этом проклятом всеми богами и забытом людьми месте?
Беглец медленно продолжил спуск в надежде, что в стене все ж появится трещина или пусть небольшой выступ, чтобы поставить ноги. Ничего нет — поверхность скалы, словно отшлифована тысячью мастеровых, работавших не за страх, а на совесть.
Он вытравил веревку до конца и повис, отпустил руки. Даже потянулся, разминая затекшие члены, так что соприкоснулись лопатки и, казалось, захрустели мышцы. Веревка, натянувшись, плотнее сжала талию. Его это не взволновало, терпеть любую боль он научился давным-давно.
Зачем он бежал, зачем пытается сохранить свою, никому ни нужную, в том числе и ему самому, жизнь?
Он вытянул из-под рясы кинжал, оценил его приятную тяжесть. Один взмах по веревке — и все. Будет закончен беспутный петляющий путь, хитросплетения которого вряд ли разберет самый кропотливый биограф, если б вдруг кому вздумалось описать его жизнь.
Клинок приятно холодил руку, веревка, натянутая точно тетива, приковала к себе единственный глаз.
Он не боялся смерти, он умирал множество раз. Его пронзали мечами и кинжалами (один раз даже вонзили в спину кухонный нож, какими повара разделывают мясо) и каждый раз он выползал из черноты преисподней, не успев понять: есть ли что там, за гранью? Его дважды топили, причем один раз засунув в вонючий тесный мешок, и его спасение иначе как чудо не расценить. Его травили, подбрасывали ядовитых змей, оставляли связанным посреди раскаленной пустыни. Ему, в битве при Мэссексе, достался по шлему такой молодецкий удар булавой, после какого не выживают, но он отделался лишь тем, что у него вытек глаз. Его бичевали до превращения спины в месиво и бросили в выгребную яму — спина до сих пор больше напоминает взмешенную копытами и подсохшую грязь, чем человеческую плоть. Однажды его пытались сжечь на костре, но рухнувший на землю ливень загасил пламя. Он переболел такими болезнями, о которых страшно и подумать, даже проказа слезла с него, едва лизнув руки своим жутким языком. Он никогда не цеплялся за жизнь, и она оставалась в его безраздельной собственности. А сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что чересчур сильно хотели жить! Но и сам он свою смерть никогда не торопил, не позволяя убить себя кому бы то ни было. Он и только он, даже не Господь Бог, может распоряжаться собой.
Он вздохнул и убрал кинжал на место.
Заходящее солнце выкрашивало окрестный пейзаж в фантасмагорические цвета; представляющее зрелище было поистине потрясающим. Но его никогда не интересовали красоты природы — все удивительные земли и места, в которых ему довелось побывать, меркли пред воспоминаниями раннего детства: могучие вековые ели, с огромными пушистыми лапами во все стороны, с трудом удерживающие вес жемчужного снега…
А вот в пропасть падать ему не доводилось… Хотя он встречал в своей жизни человека, который прыгнул примерно с такой же высоты, какая под ним сейчас, и чудом, а вернее возжеланием могущественных сил, которым впоследствии служил и Анри (будем называть его этим именем), выжил, изменившись во внешности так, что его не узнал при встрече родной отец.
Анри закрыл глаза. Он не знал, сколько провисит вот так, болтаясь, словно забытое ведро в колодезе, над этой пропастью. Его это и не волновало. Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Он не собирался умирать — он уже умер, в его душе не осталось ни чего, ради чего стоит жить. Но ему вдруг (впервые?) захотелось вспомнить пройденный путь, разобраться, что за ветры мотали его по многогрешной земле, как беспечную былинку, нигде не давая надолго пустить корни и, в конце концов, подвесив его здесь, словно давая время для осмысления…
Да, ничего не скажешь, подходящее место и время для философских раздумий!
Он еще способен шутить над собой — значит, не все чувства в нем умерли. Значит, можно еще, в очередной раз сменив обличье, осесть в какой-нибудь деревне или городишке, найти крепкую вкусную молодицу и наплодить детей. Можно наняться в какую-нибудь армию и найти себе последнее пристанище в чужих землях, проявив чудеса смелости и ловкости на поле сражения. Можно отправиться в монастырь и создать ученый труд или просто описать свою жизнь, или хотя бы перевести творение человека, почившего тысячу лет назад, благо Анри знает восемь языков и способен читать на пяти, в том числе, на одном ныне мертвом. Можно. Только зачем?
«Не может смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду».
У него всегда была в жизни цель, он всегда чего-то хотел, к чему-то стремился. Память не сохранила, чего он желал, когда жил в родных краях — осталось с той поры лишь несколько картинок. Но когда на их поселение напала ватага степняков и его вместе с матерью увели в полон… он помнит, что желал погибели злютнему хозяину, который издевался над маленьким рабом и заставлял ухаживать за жуткими зверями, прозываемых верблюдами. Этой цели он достиг, как, впрочем, и всех последующих. Но к этой он шел, может быть, дольше всех — почти десять лет, пока из малыша не превратился в юношу. Лютый хозяин погиб не менее лютее — раб заломил ему руки за спину и засунул головой в чан с кипящей похлебкой, удерживая пока изверг не захлебнется. Потом задачей было убежать от преследователей… То была первая в его жизни погоня. Потом в жизни было много погонь и поединков…
Интересно, последняя ли погоня в его жизни сейчас?
И всегда прежде у него было много желаний. Он возжаждал обладать женой арагонского короля, в
