— Тебя газета как лучшего охотника земли пропечатала. А ты… Теперь говорящая бумага всем, кто возьмет её в руки, будет показывать: вот лучший охотник ненецких земель — Микул Паханзеда.
Микул не верил Микодиму: ведь он не говорит правды даже тогда, когда покупает пушнину. Невольно вспомнилась яма, которую вырубил до песцового гона, ловушки, с которых брал по пять песцов за ночь, берлога в густом ивняке… на лбу вновь появилась испарина. Паханзеда молчал, внутренне сжавшись, и выжидал.
А Микодим говорил. Хотел сказать что-то и Митька, возвышавшийся над обоими не только головой, но и плечами; Микодим хвалил Микулу, рассказывал о колхозе — не давал Митьке и рта раскрыть. Митька был парень характера доброго, тихого, топтался рядом с приемщиком на мягком снегу, ждал, когда сможет сказать. Он был и бесхитростный, говорил то, что думал, — и теперь мог сказать сразу, зачем они завернули к чуму Микула. И Микул теперь ждал, когда закруглит последнее слово старый приемщик, поджидал, напрягаясь внутренне больше прежнего… знал: даже лиса, которая путает след, остановится, ляжет. И Микодим смолк.
— А как же с колхозом? — тут же спросил у приёмщика Митька.
— А-э! Да-да. Микул, — недовольно пробубнил Микодим, — мне колхоз велел говорить с тобой: думаешь ты в колхоз вступать или нет?
И Микул словно ожил: так вот зачем они здесь? Словно бы над землей полетел — так ему сделалось легко и свободно. Даже испарину стер рукавом малицы. И улыбнулся уверенно:
— Не-е! Я вольный. В колхоз не пойду. Когда ваши охотники догонят меня… — и вновь словно шлепнулся, как подбитая на лету куропатка; запнулся языком, помрачнел — вспомнилась яма, ловушки, берлога в кустах и газета с портретом.
И Микодим долго молчал, думал о чём-то. А потом плюхнулся неуклюже в высокие нарты и крикнул сердито:
— Эй-хэй!
Олени унесли его в тундру.
Микул плюнул зло под ноги. На себя злился.
Снег в тундре растаял, на последних льдинах зима уплыла в океан.
Микул ставил капканы, объезжал их, осматривал, тряс сети на озере Салекута; сидел от зари до зари у своего одинокого чума или дремал на сопке среди оленей. К нему приезжали на колхозных оленьих упряжках, звали в колхоз. Микул упирался: «Я вольная птица. В колхоз не пойду». И самому главному колхознику Егору Тайбари так же ответил. О чем он говорит с колхозниками, Микул не рассказывал женщинам — у них и так дел хватало.
Однажды, когда он сидел возле чума и разрезал кожу для постромок, к чуму подбежала упряжка — оленями правил всё тот же Митька, — и с нарт сошел долговязый русский.
— Надоели вы мне с колхозом. Все равно не вступлю! — заученными словами встретил приезжих Микул.
Но он ошибся. Русскому геологу Смирнову нужно было добраться до Вашуткиных озер, чтобы оттуда с помощью оленеводов коми срочно попасть в Воркуту. Микул растерялся. И, чтоб искупить негостеприимство, вызвался подвезти русского до озер: его олени не хуже колхозных, русский не пожалеет. Смирнов согласился. И в тот же вечер, когда на травы упала роса, упряжка Микула уже летела по широкому летнику Неро Хоя. Геолог в дороге молчал, думал о чем-то; насвистывал изредка непонятно что. А Микулу хотелось узнать, что такое «геолог», какие у него дела, и посоветоваться с ним, нездешним человеком. Да и себя показать как знатока тундры, хорошего человека. Русский молчал. Микул не знал, с чего начать…
Упряжка поднялась на холм, откуда виден был Неро Хой. справа взгромоздилась под облака Солдатская сопка — одна из красивейших в тундре.
Микул остановил упряжку, спросил:
— Ну как? Красиво?
Смирнов кивнул головой.
— Дух захватывает!
Микул не знал этого слова, но не стал спрашивать: гордость не позволяла — сам объяснил:
— Во-о-он там Вашуткины, озера.
Геолог снова кивнул.
— Да-а… Нам до них ещё ползти и ползти.
Микул удивился: «Как же так? Русский едет по тундре впервые и знает, сколько ещё до озер». Удивился, но виду не подал. Сказал лишь:
— Олешки устали. Понюхаем табаку, что ли?
Геолог достал папиросы:
— Зачем нюхать? Закуривайте.
— Можно, — согласился Микул и потянулся за папиросой. — Откуда едешь?
— Из Ленинграда.
— А почему землю нашу знаешь так… хорошо?
Геолог стрельнул лукаво глазами из-под бровей и улыбнулся Микулу, раскрыл планшет перед ним.
— Вот это Неро Хой. Видишь?
Микул видел лишь кривые линии, то прижимающиеся друг другу, то разбегающиеся, следил за длинным и толстым пальцем Смирнова, скользившим по карте.
— А на местности этот же Неро Хой там, — показал тем же пальцем Смирнов в сторону Синих гор. — А мы находимся здесь, — все тем же пальцем вновь ткнул он в карту. — Олешкам отсюда до Вашуткиных озер ещё далеко.
— Значит, поедем? — спросил Микул, не поняв ничего в карте.
— Поехали.
Нарта опять поползла. Ехать на нартах по летнику не так-то легко: олени устают быстро. А дальняя дорога заставит заговорить и молчаливого человека. Геолог рассказывал о теплых странах, больших городах и непроходимых лесах. Микулу было всё интересно, но больше всего ему хотелось узнать, чем занимаются эти всезнающие люди — геологи? Улучив момент, он спросил:
— А ты, друг, колхозник?
Геолог расхохотался.
— Нет, друг, — сказал, насмеявшись.
Микул мог бы обидеться на то, что русский беспричинно смеялся, но почувствовал в нём такого же, как и он, не колхозника, поделился, поворотясь к нему оживленно:
— Я тоже нет.
— Почему?
— А зачем Микул Паханзеда в колхоз должен вступать? Я вольная птица — как хочу, так и живу. Хочу — рыбу ловлю, хочу — иду на песца. Зачем мне власть надо мной? Над головой у меня небо, под ногами земля, и олени бегают быстрей ветра. Зачем?.. А ты почему не колхозник?
Геолог схватился за живот, смеялся до тех пор, пока Микул не обиделся — крикнул:
— Я единоличник! Ты единоличник! Зачем смеешься?!
Геолог унялся; подумал о чем-то и объяснил, тыкая в грудь длинными рыжими пальцами:
— Я служащий, понимаешь? Инженер.
Микул не ответил; не слышал он таких слов, не знал, как на них отвечать.
— Мику-у-л?! — положил ему на плечо тяжелую руку геолог.
— Ну и пусть! — буркнул Микул и убрал плечо из-под рыжей руки.
Резво бежали олени.
— Киш! Киш! Ки-и-иш-ш-ш!.. — покрикивал то и дело на оленей Микул, и олени переходили на рысь.
Он не задавал больше вопросов. Молчал и русский.
— Киш! Киш! Ки-и-иш-ш-ш!
Олени бежали.
