Небольшой эбеновый столик за гробом был заставлен черными кушаньями. На вид, а потом попробовав и пригубив, Мышелов узнал кое-что: тонкие ломтики очень черного ржаного хлеба с покрытой зернами мака корочкой, намазанные черным маслом; угольно-черные полоски мяса; кусочки прожаренной телячьей печенки, спрыснутые черными соусами и вольно переложенные каперсами; желе из чернейшего винограда; трюфели, нарезанные тончайшими ломтиками и зажаренные до черноты; маринованные каштаны и, конечно же, спелые оливки и черные рыбьи яйца — икра экзотических рыб. Черный напиток, запузырившийся в бокале, оказался крепким портером, смешанным с искристым илтмарским вином.
Он решил, что пора позаботиться о себе и подкрепить силы внутреннего Мышелова, того самого, что в слепой жажде метался между губами его и животом, прежде чем приступить к погружению в Черную Стену.
Вновь на Площади Мрачных Удовольствий Фафхрд вступал осторожнее, длинный лоскут Плаща- Невидимки он едва ухватил мизинцем и большим пальцем левой руки; переливающуюся паутинку Повязки Истинного Зрения он держал еще более деликатно — за краешек, теми же пальцами правой руки. Все-таки полной уверенности, что на прозрачном шестиграннике не осталось ни одного паука, у него не было.
Напротив он заметил яркий зев лавки, которая, как только что объяснили ему, и была форпостом несущих смертельную угрозу пожирателей. Перед лавкой толпился народ, люди сходились и расходились, хриплым шепотом обменивались мнениями и предположениями.
Единственное, чего Фафхрд не мог разглядеть на таком расстоянии, так это хозяина в красной феске, красных туфлях и объемистых шароварах, теперь уже не дурачившегося, а застывшего, опершись на длинную щетку, возле двери под тройной аркой.
Круговым движением левой руки Фафхрд набросил на шею Плащ-Невидимку. Истрепанная полоса поверху, по обеим сторонам груди спустилась на куртку из волчьей шкуры, даже на половину не доставая до широкого пояса, с которого свисали длинный меч и короткий топорик. Тело его при этом совсем не исчезло для глаз, и он засомневался, действует ли плащ. Как и многие тавматурги, Нингобль, не колеблясь, раздавал бесполезные талисманы и не из вредности, просто чтобы поднять настроение. Так что Фафхрд смело зашагал к магазину.
Рослый широкоплечий северянин был грозен на вид… вдвойне грозен в этом варварском облачении и при оружии посреди сверхцивилизованного Ланхмара, а потому успел привыкнуть уже к тому, что простой люд уступал ему дорогу; ему даже в голову не приходило, что все может быть иначе.
Он был потрясен. Все эти клерки, замызганные бандиты, судомойки, второразрядные куртизанки, просто сами собой уступавшие ему дорогу, — правда, последние при этом зазывно виляли бедрами, — теперь шли прямо на него, так что северянину приходилось вилять, уклоняться, останавливаться, иногда даже отступать, чтобы ему не отдавили носки сапог или не врезались прямо в живот. И в самом деле, один жирный напористый пузан едва не смахнул паутинку с его лица; глядя теперь через нее на освещенную дверь, он видел, что пауков на ней или совсем нет, или же они вовсе крохотные.
Ему пришлось уделить столько внимания не желающим видеть ланхмарцам, что на лавку даже и глянуть было некогда, пока он не очутился у самой двери. Но прежде чем поглядеть на нее как следует, он ощутил, что голова его склонилась так, что левое ухо коснулось плеча, а паутинка Шилбы легла на его глаза.
Прикосновение ее напоминало прикосновение любой другой паутины, в которую можно, не заметив, влететь лицом, если пройти на рассвете меж двух близких кустов. Вокруг слегка зарябило, словно он глядел через тонкую сетку, вычерченную на хрустале. А затем рябь эта исчезла, а с нею и ощущение легкого прикосновения, и зрение Фафхрда стало нормальным, по крайней мере так показалось ему самому.
Оказалось, что вход в лавку пожирателей завален хламом, причем самого отвратительного вида: тут были старые кости, тухлая рыба, требуха с бойни, прогнившие саваны, неровно сложенные, плохо переплетенные необрезанные тома, битые стекла и черепки, разбитые ящики, громадные вонючие листья, покрытые пятнами плесени, пропитанные кровью тряпки, изношенные и грязные набедренные повязки; по всему этому ползали черви, сновали сороконожки, бегали тараканы и копошились мокрицы — не говоря уже о куда более неприятных созданиях.
Всю эту кучу мусора венчал собой гриф, потерявший почти все перья от какой-то птичьей экземы. Фафхрд решил было, что птица подохла, но подернутый белой пленкой глаз внезапно открылся.
Единственным предметом, который еще можно было купить посреди всей этой грязи, была высокая черная железная статуя. Размером, должно быть, повыше человека, она изображала зловещего вида воина с меланхоличным взглядом. Опершись на двуручный меч, фигура высилась на квадратном пьедестале возле двери и скорбно взирала на площадь.
Статуя едва не пробудила в нем какое-то воспоминание — недавнее, как ему показалось, — но в памяти его был непонятный пробел, и он не стал пытаться что-либо припомнить. В подобных налетах все определяла безжалостная быстрота. Он ослабил петлю, на которой висел топор, бесшумно выхватил Серый Жезл и бочком, стараясь не наступить в копошащуюся груду мусора, вошел в лавку редкостей.
Вдоволь насытившись вкусной черной снедью и ударяющим в голову черным питьем, Мышелов подошел к Черной Стене и по плечо погрузил в нее правую руку. Он помахал ею, наслаждаясь охватившей ее мягкой прохладой, дивясь тонким серебряным чешуям и сверхчеловеческой их привлекательности. То же самое он проделал со своей правой ногой — ну прямо танцор, разминающийся перед выступлением в баре. А потом тихо и глубоко вздохнул и… шагнул прямо в Черную Стену.
Очутившись в лавке, Фафхрд первым делом увидел полки с теми же самыми роскошно переплетенными книгами и ряды поблескивающих медных подзорных труб и хрустальных линз; обстоятельство это опровергало теорию Нингобля, гласящую, что пожиратели распродают только мусор.
Увидел он и восемь великолепных клеток из поблескивающего самоцветами металла, сверкающие цепи, на которых они были подвешены к потолку, уходящие к рукоятям, украшенным самоцветами.
В каждой из них оказалось по великолепно окрашенному пауку, покрытому белыми или темными волосками; все они были величиной с невысокого человека и время от времени помахивали длинными суставчатыми когтистыми лапами, тихо открывая и закрывая при этом клыкастые жвала, каждый из них следил за Фафхрдом восемью исполненными внимания глазами, словно драгоценные камни поблескивавшими в два ряда по четыре.
Пусть паук паука поймает, подумал Фафхрд о собственной паутине и удивился, не понимая смысла собственных слов.
Далее он быстро обратился к более практическим сторонам дела, но едва успел задать себе вопрос, а не следует ли, не сходя с места, перебить всех весьма дорогих на взгляд пауков, годящихся в ловчие звери какой-нибудь императрице джунглей, — еще одно противоречие с Нингоблевой теорией мусора! — как из глубины магазина до его ушей донесся слабый всплеск.
Ему сразу же представился Мышелов, наслаждающийся ванной, — Серый сибарит обожал роскошествовать в горячей мыльной воде с отдушкой из ароматических масел — потому Фафхрд сразу и поспешил в сторону всплеска, не раз оглянувшись вверх и через плечо.
Он как раз проходил мимо последней клетки, паук в ней был симпатичнее прочих, когда заметил книжку, заложенную гнутой подзорной трубой… Мышелов именно так и закладывал книги, которые читал, — обычно он делал это кинжалом.
Фафхрд остановился и открыл книгу. Ослепительно белые листы были девственно чисты. Он приблизил свое неощутимо занавешенное паутиной око к подзорной трубе. Взгляду его открылась сцена, явно возможная лишь в дымном, озаренном кровавыми отблесками, надире вселенной — в аду. Темные дьяволы сороконожками сновали повсюду, прикованный цепями люд с надеждой взирал вверх, падшие корчились в кольцах черных, змиев, с клыков которых сочился яд, а из ноздрей вырывалось пламя.
Отбросив книгу и трубку, он сразу же услышал громкое быстрое бульканье, словно цепочка пузырьков вырвалась на поверхность воды. Моментально обратившись к сумрачным глубинам лавки, он наконец заметил переливающуюся перламутровым блеском Черную Стену и серебряный скелет с глазами- брильянтами, погружавшийся в нее. Однако этот драгоценнейший ходячий костяк — еще одно опровержение теории Нингобля! — не полностью погрузился в стену, одна рука его торчала оттуда и была при этом вовсе не костяной или серебряной, не казалась белой, бурой или розовой костью, а была обычной человечьей рукой из плоти, покрытой обычной кожей.
