Дэниэл молчит

ребенком. Не звездой, не гением, просто маленьким мальчиком.

Секундная стрелка перепрыгивает от двенадцати к следующей цифре, издали доносится бой башенных часов. Дэниэл меня не слышит, но я все равно обращаюсь к нему:

— Вот и наступило завтра.

На эскулапе новехонькие кроссовки, ослепительно желтые, будто он два гигантских банана к ногам прицепил. Строгий темный костюм явно против экстравагантных товарок. Джейкоб сам приехал ко мне. То есть я позвонила ему, поймав перед самым уходом в спортзал, но не смогла произнести ни слова, даже назвать собственное имя. Прижимала трубку к уху, слушала его многократное «алло, алло» и молчала. Боялась вторгнуться в его день, в его рабочий график, в его налаженную жизнь. Он вычислил меня, отыскав номер с АОНа в списке своих пациентов, положил трубку, сел за руль, приехал сюда.

И теперь с нашего дивана наблюдал, как я бьюсь в рыданиях на полу. Виина увела детей в парк. Без меня. Хотя мне положено быть с ними.

— Даже этого сделать я не имею права!

— Прямо сейчас? В эту самую минуту, в среду, в три часа пополудни? — уточнил Джейкоб. — Нет, не имеете.

— Ну почему я такая никчемная?

— Вы не никчемная. Вы в шоке, Мелани. Признаться, я и сам в шоке. Я представления не имел, что ваш сын… Мне очень жаль. Мелани, я обязан это сказать — очень жаль.

Мне хотелось услышать от него совсем другие слова. Пусть бы сказал, что не согласен с диагнозом. Подъехав к дому, Джейкоб на пороге столкнулся с Вииной; он видел, как Виина тащила за собой Дэниэла, крепко ухватив его за руку, а мой сын семенил на цыпочках, и взгляд его блуждал по стене.

— Почему вы не возражаете против диагноза? — всхлипнула я. Джейкоб молчал. Я ждала ответа, а он не открывал рта. — Скажите, почему!

Он только головой качнул.

— Тогда скажите, что вы думали обо мне, пока не узнали правду о том, что творится с Дэниэлом?

Еще не поздно догнать Виину, они наверняка на детской площадке. Вот только где взять силы подняться с пола?

— Думал, вы перенервничали. Грешил на семейные неурядицы. На проблемы с мужем.

— Господи, мой муж!

Меня накрыл новый шквал неудержимых слез. Мы его переждали, Джейкоб и я. От рыданий болела грудная клетка, а на щеке лопнули мелкие сосуды. Я в зеркале увидела, когда ходила в туалет: уродливая дорожка из красноватых точек. Кто бы знал, что можно до такого дорыдаться?

— А что вы обо мне думаете теперь, когда знаете о Дэниэле?

— Вы скорбите. Вы переживаете тяжелую утрату.

— Но Дэниэл жив! — Я повторила слова Виины.

— И все же прежнего мальчика, каким вы его себе представляли, больше нет.

— И после этого вы зоветесь психоаналитиком?!

Я взвыла в голос, не помня себя, схватила с ковра кирпичики конструктора, чашку из-под кофе и швырнула через всю комнату. Чашка попала в каминную решетку и разлетелась вдребезги. Да как она посмела! В бешенстве я метнула туда же книгу, коробку фломастеров, очки. Поскольку очки остались целыми, я прекратила погром, замерла и перестала дышать. Сознательно. Уткнувшись лбом в колени, я не позволила себе ни единого глотка воздуха. Я тонула. И утонула бы, если бы не Джейкоб.

— Послушайте, Мелани… — начал он.

Много позже, все еще на полу, едва ли не касаясь щекой дурацких бананов, я прошептала:

— Что будет, если Дэниэл умрет? Что будет, Джейкоб?

Я повторяла вопрос снова и снова, на одном дыхании, без пауз. Просто дикость какая-то.

— Он не умрет. Он будет жить, и вы тоже, Мелани.

— А я хочу умереть! Но я не могу умереть. Потому что если я умру — кто ему поможет? Джейкоб, пожалуйста, выслушайте. Прошу, не уходите, не смотрите на часы…

— Я не смотрел на часы.

— Все равно. На всякий случай… вдруг захотите посмотреть… не смотрите! На часы, я имею в виду. Джейкоб, мне надо вам все объяснить. Когда рождается ребенок, у тебя возникает убежденность, что если ты умрешь, сердце малыша будет навсегда разбито. Ведь он еще совсем кроха, который и часа не может без тебя прожить, да и кто ему поможет, как не ты, если он, не дай бог, упадет. Правда, все мы так думаем?

Джейкоб кивнул, хотя вряд ли у него мелькала мысль о собственной смерти, когда его дети были маленькими. А когда дети выросли, и подавно. И вообще, по-моему, кроме меня, никто не думает о смерти. А мне довелось с ней столкнуться. Мама умирала по частям — врачи кромсали ее на куски. Мой возлюбленный, мой лучший друг однажды утром вылетел из седла на бетон массачусетского шоссе на скорости шестьдесят миль в час, потому что кто-то в джипе не потрудился повернуть голову.

— Словом, ты знаешь, — продолжала я, — что если умрешь, то искалечишь ему жизнь. И ты цепляешься за каждую крупицу здоровья, изо всех сил стараешься дожить до конца дня. А назавтра все повторяется. Пусть даже подсознательно, но ты избегаешь ненужного риска. Страхового полиса мало. Сбережения тоже ничего не решают. Ребенку нужна ты, потому что ты знаешь, как подоткнуть ему одеяло, какие он любит сказки, сколько ему почитать на ночь и куда повести в субботу. Ты его любишь, и он любит тебя. И не просто любит! Он — часть тебя, как рука или голова. Он заявляет на тебя права, он считает, что ты принадлежишь ему, как его собственное тело. Но смерти не избежать, и ты утешаешься тем, что однажды он вырастет. Он станет взрослым, будет водить машину, заниматься любовью с женой, проводить время с друзьями, собирать книги, ходить на футбол. Ты точно знаешь, что он не останется на всю жизнь тем несчастным, страдающим, одиноким ребенком, которому сказали, что мама больше никогда не вернется. А теперь, Джейкоб, я расскажу, что будет с Дэниэлом, с моим малышом, который не повзрослеет, потому что он аутист. Когда я умру, то оставлю в этом мире такого же малыша. Он не будет водить машину, обнимать в постели жену, он вообще не станет мужчиной в мире взрослых людей. Он останется все тем же крохой, не способным понять, почему мамы больше нет рядом. Что с ней случилось? Кто ее забрал? В моем случае, Джейкоб, малая вероятность оставить ребенка с разбитым сердцем превратилась в неизбежный факт. Потому что я не бессмертна.

На большее меня не хватило. Конец. Но Джейкоб простился со мной только через час.

Глава седьмая

Впервые имя Бруно Беттельхайма я услышала в университете, на занятиях по социологии. Нам велели изучить его статью о том, как некоторые заключенные нацистских концлагерей копировали своих же палачей, создавая некую побочную власть евреев над евреями. Беттельхайм не поленился подробно описать, как многие заключенные жаждали добыть хоть кусочек нацистской формы, а некоторые будто бы даже издевались над своими же товарищами по несчастью и отпускали в их адрес антисемитские оскорбления.

— Не поверю, — сказал Маркус.

Он сидел на краю моей постели в одних боксерах, дожидаясь, когда крем с алоэ вера притушит пожар кожи, — обгорел, пока мчал ко мне на мотоцикле без рубашки. Помню, Маркус все кривился, изучая опус Беттельхайма, — то ли обожженные плечи горели, то ли он считал, что автор сильно преувеличил якобы виденное собственными глазами в концлагере.

— Вранье, — сказал Маркус, в очередной раз мотнув головой.

Беттельхайм меня мало заботил, и я вряд ли вспомнила бы тот день и реакцию Маркуса, если бы после вынесенного Дэниэлу приговора не бросилась изучать все, мало-мальски связанное с аутизмом. А Беттельхайм, как оказалось, не только сочинял байки о евреях в концлагерях, но еще и родил грандиозную