Стеньки Разина. А на человека с пилой даже на улице никто не обратит внимания, тем более, в промзоне. А пила — это страшное оружие, страшнее, чем шашка. Знаешь, почему?
— Понятно, почему — зубья.
— Не только поэтому. Столярная пила изготовлена из очень тонкой и гибкой стали, которую просто не умели делать тогда, когда начали делать шашки, и вообще, всякий «холодняк». Все эти россказни про волшебные клинки, которые режут волос на лету, — это сказки, басни и мутняк. Попробуй, ударь лезвием бритвы по чему-нибудь твердому, что будет?
— А что будет?
— Оно разлетится, как стекло, вот что будет. Либо ты имеешь бритву, чтобы, скрести свою щетину, либо ты имеешь боевой клинок, который нельзя заточить, как бритву, но который не сломается, если ударить им кого-нибудь по голове. И ты можешь целовать этот клинок и капать на него пьяными слезами, и все равно он уступает по боевым качествам простой столярной пиле, у которой конец заточен острым углом.
— Риккерт, ты не специалист по холодному оружию.
— Я не специалист по холодному оружию, я специалист по холодным человеческим телам и по свинцовой мерзости человеческих отношений. И как человек, который изучает последствия этих отношений последние тридцать лет, я могу сказать тебе определенно, что полотно столярной пилы пройдет там, где сабельный клинок застрянет. Когда ты сечешь или колешь саблей, то тебе приходится преодолевать сопротивление обушка, который придает жесткость конструкции клинка, которая не изменилась, в силу традиции, со времен серого железа. А полотно пилы — плоское по всей ширине, поэтому оно проходит через тело, как через масло.
— Так почему, черт возьми, сабли не начали делать, как пилы, они что, были дурнее тебя?
— А почему американцы полетели на Луну? А зачем Эйнштейну понадобилась эта сраная атомная бомба? А почему мы до сих пор ездим на вонючих, сраных, бензиновых автомобилях? Потому что так хотят те, кому это выгодно.
— Ты можешь объяснить мне без твоих выгибонов?
— Могу. Тому, кто взял контракт на поставку для армии сабель, штыков, артиллерийских тесаков, которых ты можешь найти целый мешок в нашей подсобке, было выгодно производить их из дерьмовой стали, которую производили в Златоусте, так же, как и в Манчестере. Те шашки, которые ты можешь купить в станице или у меня, — это ширпотреб, их штамповали тысячами, их даже не ковали, а обрабатывали фрезой.
— Ну, допустим. Но богатые люди в семнадцатом или шестнадцатом веке могли позволить себе настоящее оружие?
— Могли. Поэтому они и были самыми главными бандюками в то время. То оружие стоило, как «Мерседес», и старело, как «Мерседес» или как человек, сталь стареет, знаешь ли. Такое оружие делали в Толедо, в Венеции, в Баварии, в Стокгольме, наши японские друзья еще и понятия не имели о такой стали. Ты видел настоящее оружие в музеях?
— Ну, не могу сказать, чтобы я особо ходил…
— Но ты его видел изъятым?
— Видел венецианские кинжалы и французские шпаги.
— Французские шпаги ты мог видеть только времен Наполеоновских походов, а в то время они уже не были оружием, а только предметом формы.
— Про гвардию Наполеона говорили, что они были великими фехтовальщиками.
— А ты от кого это слышал, от Марата?
— Ты, блин, Риккерт, не юродствуй.
— Я не юродствую. Когда им хотелось пофехтовать, так они это делали эспадронами, саблями, а не шпагами. Но ты обратил внимание на особенность венецианских и толедских кинжалов?
— Они очень тонкие.
— Во. Но тогда они были тонкие и гибкие, а теперь они тонкие и хрупкие. Они уже никуда не годятся.
— Ну, я бы не сказал…
— Проткнуть человека можно и карандашом. А ты что, спер вещдоки?
— Ну, я их не спер. Но у меня есть пара настоящих венецианских и один толедский кинжал.
— Один из которых или даже два ты мне подаришь?
— Это с каких это таких делов?
— А что ты скажешь насчет артиллерийского «люгера»?
— Если у него ствол не раздут, как бочка, если он не развалится у меня в руках, если в него влезет патрон от «Макарова», если этот патрон не перекосит, и если ты мне скажешь, откуда ствол, — то я согласен дать тебе за него две бутылки водки.
Риккерт задумчиво покачал головой.
— Я был неправ, когда подозревал, что твои предки — казаки. Твои предки, наверняка, торговали рыбой на базаре в Ростове и умели обсчитать на одной кильке десять покупателей.
— Такой рухляди, как старое немецкое железо, я тебе могу чемодан принести. А вот ты покажи мне такую вещь, как «венецианец», ты ее видел хотя бы?
Риккерт поскреб кадык, уже заросший щетиной, хотя он брил ее каждое утро:
— А ты хочешь поймать фехтовальщика?
— Очень хочу.
— А почему ты этого хочешь?
— Не знаю.
— А что ты с ним сделаешь, если поймаешь?
— Пристрелю.
— Ты что, опупел, Воронцов?
— Нет. Я его очень не люблю, он мне спать не дает. Я его кончу, Риккерт.
— Ну, тогда слушай, — Риккерт метнулся было взглядом к сейфу, где у него стоял спирт, но решил, что это может подождать. — Ему от тридцати до тридцати пяти лет. Рост около ста восьмидесяти сантиметров. Вес около семидесяти. Воевал, наверняка. — Риккерт замолчал.
— Ну и что? — сказал Воронцов. — Средний портрет среднего человека. Ну, скажи еще, что у него темные волосы. Ты это собираешься обменять на венецианский кинжал?
— Нет. Я жду, когда уже, наконец, ты задашь толковый вопрос. Ты будешь торговаться честно или будешь пытаться получить «люгер» на халяву?
— Я буду пытаться получить его на халяву.
— Я в этом ни в малейшей степени не сомневался. А поскольку у меня такие же намерения, то давай будем считать, что мы уже друг друга обдурили. Ты заранее отдаешь мне «венецианца», а я расскажу тебе, что я думаю о потерпевших.
— Ну, рассказывай.
— Они одинаковые, в медицинском смысле.
— Что это значит?
— У них почти идентичные внутренние органы, состояние кожи, зубов и волос.
— То есть, жопа у них у всех находится в одном и том же месте?
— Ты это заметил, с присущей тебе проницательностью. Но у них не только жопа, но и сердце, печень, легкие, почки, — примерно, в одинаковом состоянии, А это далеко не всегда случается даже с людьми одного возраста.
— Что это значит? Что они клонированные близнецы?
— Я этого не знаю. Я всего лишь, простой патологоанатом с советским дипломом какой-то там питерской военно-медицинской академии и с опытом работы в каких-то там тридцать лет. Но эти ребята из одного гнезда. Из одной семьи, одного детского дома, из одной казармы, они жили одной и той же жизнью всю свою короткую, лет тридцать, примерно, жизнь. Они — группа особого рода, а не случайно собравшаяся кучка бандюков, понял?
— Понял.
