Блуждающая звезда

что познается, а тьма была цементом земли. И свет, и тьма даны навеки и навеки отделены друг от друга. С одной стороны, познание, с другой — этот мир…»

«И тогда Он, Всевышний, назвал свет ЙОМ, день, а тьму назвал ЛАЙЛА, ночь». Мы вслушивались в эти имена, прекраснейшие из всех имен, какие мы когда-либо слышали. «ЙОМ был как море, безграничный, все заполняющий, все дарующий. ЛАЙЛА была пустотой, цементом мира». Я слушала слова божественного языка, гулко звучавшие под тюремными сводами. «И был вечер, и было утро. ЙОМ ЭХЕД».

Эти слова в устах Йоэля — День Один — были точно трепет: первый день, рождение.

«И сказал Он, Всевышний: да будет свод внутри воды, и да отделяет он воду от воды. И сделал Он, Всевышний, свод; и отделил воду, которая внизу под сводом, от воды, которая наверху над сводом. И стало так».

«Что это за вода внизу?» — спрашивала я. Он долго смотрел на меня, не отвечая. Наконец говорил: «Подожди, в книге ничего не говорится просто так. Слушай дальше: «И назвал Он, Всевышний, свод ШАМАИМ, небом. И был вечер, и было утро: ЙОМ ШЕНИ». Чуть помедлив, он продолжил: «И сказал Он, Всевышний: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так».

«Почему же сначала была вода?»

«Потому что движение прежде неподвижности, первое движение жизни».

Я думала о море, которое нам предстояло пересечь. По ту сторону явится суша. Йоэль снова читал из книги и переводил:

«И назвал Он, Всевышний, сушу ЭРЕЦ, землею, а собрание вод назвал ЯММИМ, водой без конца и края, морями. И увидел Он, Всевышний, что это хорошо».

«А по-твоему — какая, скажи? — Йоэль поворачивался ко мне, потом к Пастушку, к каждому по очереди. Все молчали. — Вот видишь, этого не описать…»

Он продолжал: «И сказал Он, Всевышний: да произрастит земля зелень, траву семяносную, дерево плодоносное, производящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так».

«А вы, — спрашивал он, прервав чтение, — Думали об этом семени? — И говорил: — Движение, объединяющее тепло и холод, объединяющее познание и мир. День, ночь, семя, вода… Все уже существовало…»

Он снова читал из книги: «И выпустила земля зелень, траву семяносную, по роду своему, и дерево плодоносное, в котором семя его по роду его. И увидел Он, Всевышний, что это хорошо. И был вечер, и было утро: ЙОМ ШЛИШИ».

Его голос во мне, он берет за сердце, сжимает нутро, он у меня в горле, в глазах. Сама не своя, я отодвигаюсь в сторонку и прячу лицо в мамину шаль. Каждое слово проникает в меня и что-то во мне ломает. Такая она — вера. Она ломает в вас все, что мешало войти этому голосу.

И так каждый день, уже которую неделю в этой тюрьме я слушаю голос учителя. Вместе с другими детьми, с мужчинами и женщинами. Мы сидим на полу, и слушаем, и учимся. Теперь мне больше не хочется вырваться отсюда, бежать на солнце, видеть море. То, о чем говорит книга, куда важнее всего, что там, за этими стенами.

Йоэль читал: «И сказал Он, Всесильный: да будут светила в небосводе, чтобы отделить день от ночи, они и будут знамениями и для времен, и для дней и годов».

«Значит, это было время?»

Йоэль смотрел на меня, ничего не отвечал, читал дальше:

«И да будут они светилами в своде небесном, чтобы светить на землю. И стало так».

После этого, повернувшись ко мне, он отвечал на мой вопрос:

«Нет, не время даровал Элохим, а познание. То, что сегодня мы называем наукой. Этот мир, как механизм, был готов к запуску. Свет науки — свет звезд…»

Никто никогда не говорил со мной о звездах, с тех пор как отец показал мне их однажды вечером, в то лето своей гибели. Неподвижные звезды и звезды падающие, которые катились капельками по темной глади ночи. Тогда он и дал мне мое имя: звезда, звездочка…

«И создал Он, Всесильный, два светила великие: светило большее для владения днем, и светило меньшее для владения ночью. И все остальные, Кохавим, звезды».

Йоэль закрывал книгу, когда смеркалось. Тишина холодом вползала в нашу тюрьму. Один за другим мы поднимались и расходились по своим углам. Я и мама садились на мою койку у стены. «Теперь я знаю, что когда-нибудь мы доплывем до Иерусалима», — говорила я, чтобы подбодрить маму, но теперь я и сама в это верила. «Когда узнаем все, что написано в этой книге, — мы доплывем». Мама улыбалась: «Тем более стоит ее прочесть». Меня так и подмывало спросить у мамы, почему же отец никогда не читал мне эту книгу, почему он предпочитал ей романы Диккенса. Может быть, он хотел, чтобы я сама ее нашла, когда придет время, когда мне это будет по-настоящему нужно. И только теперь все, что он мне объяснял, и все, чему меня до сих пор учили в школе, стало истинным, ясным, простым и понятным. Все стало взаправду.

* * *

К нам в тюрьму прислали адвоката. Он пришел рано утром, с пухлым от бумаг портфелем, и почти весь день провел у нас, разговаривая с людьми. Он даже поел вместе с нами, когда часовые принесли обед — вареную картошку с мясом. Старые евреи не хотели есть мясо, говорили, что оно нечистое, но женщины и дети не слушали их и ели. Пастушок сказал, что главное — выжить и набраться сил для свободы и для пути в Иерусалим. Адвокат поговорил и с моей мамой, и с Жаком Берже, и с матерью Юдит, которая сидела с нами. Он был пожилой, в сером костюме, с аккуратно причесанными волосами и маленькими усиками. Голос его звучал очень ласково, и глаза были добрые, я видела, что мама с удовольствием говорила с ним. Он задавал ей вопросы: откуда мы, кто такие и почему решили уехать в Иерусалим. Имена и ответы записывал в школьную тетрадку, а когда узнал, что мой отец погиб на войне с немцами и был в маки, это записал особенно тщательно. И сказал, что нам нельзя оставаться в этой тюрьме. Имена Жака Берже и матери Юдит он тоже записал и внимательно сверился с бумагами — их ему дали заранее, до прихода сюда. А потом вернул всем документы, каждому — его удостоверение личности или паспорт. Люди окружили его, и он каждому пожал руку. Мужчины и женщины теснились вокруг, задавали ему вопросы: когда нас выпустят на свободу, отправят ли обратно в Париж? Особенно те, что из Польши, они всё-всё хотели знать, и женщины говорили одновременно. Тогда адвокат попросил тишины и сказал громко, чтобы всем было слышно, а тем, кто не говорил по-французски, попросил перевести его слова: «Друзья мои, ничего не бойтесь, дорогие мои друзья. Все уладится, скоро вы будете на свободе. Я это обещаю, поверьте мне, вам нечего бояться». Голоса вокруг него снова загомонили: «А корабль? Нас пустят на корабль?» В общем гаме только одно слово и было слышно — «корабль», и адвокату пришлось еще повысить голос. «Да, друзья мои, скоро вы сможете отправиться в путь. Корабль уже готов к отплытию. Капитан Фрулло оснастил его недостающими шлюпками, и я вам обещаю… Я обещаю вам, что вы сможете отправиться в путь через день или два». Адвокат ушел, когда уже темнело. Он еще раз пожал руки всем, даже маленьким детям.

И повторял, уходя: «Не падайте духом, друзья. Все уладится».

Следующие часы прошли в каком-то исступленном восторге. Женщины говорили без умолку и смеялись, настала ночь, но дети не хотели спать. Может быть, еще и оттого, что в эти дни дул суховей. Небо было чистое, ночь светлая. Я сидела, закутавшись в одеяло, у окна и смотрела сквозь решетку, как лунный свет скользит вниз по стене, освещая двор. Где-то в углу вполголоса разговаривали мужчины. Старики молились.

Теперь мне казалось, будто расстояния, отделявшего нас от святого города, больше нет, будто та же луна в том же небе светит над Иерусалимом, над домами, над оливами, над куполами и минаретами. И времени, казалось, больше нет, это было то же самое небо, под которым Моисей ждал в доме фараона, под которым Авраам видел сон о том, как были сотворены солнце, луна и звезды, вода, земля и все животные на свете. Здесь, в тюрьме Арсенала, я поняла, что мы были частью того времени, и от этого пробирал озноб и чаще билось сердце, как от слов книги, когда я их слушала.

В эту ночь Пастушок сел рядом со мной у окна. Ему тоже не спалось. Мы говорили шепотом. Мало-