Протокол

собраться и возжелать, стоя с выпученными глазами и согнутой спиной у каждой загородки. Он впивался взглядом в мельчайшие впадины и складки плоти, перьев и чешуек, пытался представить, как спят тревожным сном клубки черной шерсти, массы дряблых хрящей, пыльные мембраны, красные завитки, растрескавшиеся, как сухая земля, кожи. Он выпалывал сады, нырял головой в тину, пожирал гумус, проползал по подземным галереям на двенадцатиметровой глубине, ощупывал новое тело, родившееся из трупика лесной мыши. Разинув рот между вздернутыми плечами, он выдвигал вперед глаза, два огромных шарообразных глаза, медленно, с массой предосторожностей, ожидая судороги от электрошока, который потрясет двигательные узлы его тела, с легким звоном столкнет сегменты тела, как медные браслеты, и он превратится в подземного, свернувшегося кольцами, студенистого, единственно подлинного, мрачного, живущего в тине червя.

Подойдя к клетке с пантерами, он сделал следующее: наклонился, слегка перегнулся через загородку и вдруг резко махнул рукой в сторону прутьев. Черная самка бешено рыкнула и кинулась к нему; перепуганные посетители отпрянули на шаг, обезумевшая хищница яростно скребла землю когтями, парализованный страхом Адам дрожал всем телом, и тут сзади, над самым ухом, раздался язвительно- торжествующий голос охранника.

«Очень умно, что и говорить! Умно! Экий умник! До чего додумался!»

Связь с пантерой разорвалась, и Адам отступил, бормоча слова извинения: «Я не знал… Простите меня…» «Чего вы не знали? — возмутился служитель, пытавшийся успокоить пантеру. — Ну-ну, Рама, спокойно, девочка! Тихо! Уймись! Слышишь меня, Рама?!»

«Так чего же вы не знали? Что не стоит дразнить хищников? Очень умно, до такого один только умник и мог додуматься!»

Адам не попытался оправдаться, только повторил расстроенным тоном: «Нет… Я не знал… Я хотел…» «Да знаю я все ваши оправдания! — оборвал его лепет недовольный служитель. — Очень весело шутить шутки с хищниками, когда те заперты в клетках! Конечно, забавно, но было бы куда как невесело, распахни кто случайно дверцу. Вот была бы потеха, если бы вы попали в клетку».

Он одарил Адама презрительно-сожалеющим взглядом, отвернулся и продолжил, обращаясь к одной из посетительниц:

«До чего же безголовые бывают люди. Эта зверюга уже три дня ничего не ест, а рядом вечно шляются бездельники, которых хлебом не корми, только дай подразнить животных в клетках. Бывает, мне хочется, чтобы дверца приоткрылась и одна из этих дьявольских тварей вышла погулять на волю. Тут-то они бы поняли и дали деру, все бы поняли».

Адам ушел, не дослушав, не пожав плечами в знак согласия — или несогласия; он брел между вольерами млекопитающих; в последнем, самом тесном и низком, обитали три тощих волка. В центре загона стояла деревянная будка, и серые хищники неустанно, безостановочно кружили вокруг нее, пристально глядя раскосыми глазами на прутья решетки на уровне колен посетителей.

Волки бегали противоходом, два в одном направлении, третий — им навстречу; кругов через десять- одиннадцать, по какому-то странному, неведомому наитию, словно по щелчку пальцев, они разворачивались и стартовали в обратном направлении. Мохнатая серая шерсть была седой от пыли, лиловатые губы брезгливо отвисли, но волки не останавливались, они кружили, встречаясь взглядами, и стальной блеск глаз отражался от гибких тел, превращая их в сказочных существ, переполненных жгучей ненавистью и жестокостью. Движение по кругу внутри клетки было единственной подвижной точкой в окружающем пространстве. Весь остальной сад, посетители и обитатели других клеток застыли, замерли, заледенели, центром всеобщего притяжения оставался волчий загон; это напоминало кружок света на стекле под микроскопом, куда поместили все базовые элементы жизни: палочки, кровяные тельца, трипаносомы, молекулярные шестиугольники, микробов и фрагменты бактерий. Структуральная геометрия микромира, снятая через несколько дюжин линз; белый, сверкающий, как луна, окрашенный реактивами круг, который и есть подлинная жизнь; у нее нет срока, в ней все обездвижено, и она так далеко упрятана во второй бесконечности, что в ней не осталось ничего животного, ничего явного; здесь царят тишина, неподвижность и вечность; все — медленность, медленность, медленность.

Волки были единственным олицетворением движения в центре иссушенного пейзажа; движение, которое сверху, с борта самолета, наверняка походило бы на загадочную дрожь, на рождающуюся прямо под брюхом самолета рябь на поверхности моря. Море круглое, белесое, зубчатое и твердое, как валун, оно лежит в 6000 футов внизу, но, вглядевшись, можно заметить нечто отдельное от встающего солнца, маленький клубок материи со светящейся в самой сердцевине точкой. Если резко отвести взгляд от электрической лампочки, продолжаешь видеть крошечную, похожую на белого паука звездочку, она вибрирует, барахтается, но не движется, она живет на фоне черной картины мира и падает, извечная, пролетает мимо миллионов окон, миллионов гравюр, миллионов чеканок, миллиардов бороздок, только она, подобно звезде, переживет вечные самоубийства, ибо она уже мертва и похоронена на поверхности темной бронзы.

Адам отошел от клетки с волками к другому загону; на искусственной лужайке в центре сада было устроено несколько бассейнов, из которых могли напиться пеликаны с подрезанными крыльями. Розовые фламинго, утки и пингвины вели то же существование, которое Адам начал открывать для себя одним летним днем на пляже, в кафе, в покинутом доме, в поезде, автобусе и газете, перед клетками со львами, волками и кайрами.

Простота ослепляла, сводила с ума, потрясала. Он был внутри, он постигал и не постигал, не понимая, что делает, что будет делать, сбежал он из психушки или дезертировал из армии. Вот что случилось, вот что с ним произойдет: он видел мир, он смотрел на него, и мир исчез из поля его зрения; миллионы глаз, носов, ушей и языков миллионы раз видели, ощущали, осязали составляющие мир объекты, и мир уподобился зеркалу со множеством граней. Граням не было числа, и он стал памятью, а слепые зоны на стыках граней практически отсутствовали, из-за чего его сознание превратилось в сферу. В этом месте, по соседству с панорамным зрением, жить порой становилось невозможно. Случалось, теплым летним вечером, лежащий на сбитых простынях человек высыпал в стакан холодной воды целый флакон парсидола и начинал пить, пить, пить так жадно, словно на земле могли вот- вот пересохнуть все источники.

Ожидание этого момента длилось много столетий, и он, Адам Полло, пришел, явился и объявил себя собственником всего сущего; он был последним представителем своей расы, и в том не было сомнения, поскольку дни этой расы были сочтены. Теперь ему оставалось тихо и незаметно угасать, он задыхался, уступал напору и мощи не миллиардов миров, но одного-единственного мира; он соединил все времена и все пространства, зарос глазками, стал огромным, куда больше мушиной головы, и ждал в одиночестве, в глубине хрупкого тела, когда нечто странное размажет его о землю и снова вбросит в ряды живых, в кровавую кашу плоти и размолотых костей, разверзтого рта и ослепших глаз.

Ближе к вечеру, перед самым закрытием зоопарка, Адам вошел в кафетерий, сел за столик в тени и заказал бутылку кока-колы. Слева от него, на оливе, была устроена деревянная площадка, где на цепочке сидела черно-белая обезьянка-уистити. Шустрого зверька держали на потеху детишкам и для того, чтобы сэкономить на кормежке зверей; для полноты удовольствия дети покупали у приписанной к заведению беззубой старухи несколько бананов или пакетик засахаренного миндаля и угощали обезьянку.

Адам угнездился в кресле, закурил, глотнул колы из бутылки и стал ждать. Он ждал, сам не зная чего, витая между двумя слоями теплого воздуха, и смотрел на зверька. Мимо столика Адама, медленно загребая ногами, прошла пара. Их внимание было приковано к мохнатому зверьку.

«Какие они красивые, эти уистити», — сказал мужчина.

«Так-то оно так, красивые, но злые, — отозвалась женщина. — Помню, у бабушки была такая же; она кормила ее всякими вкусностями. И что же? Благодарности она уж точно не дождалась, мерзкая зверушка все время кусала ее за мочку, до крови».

«Может, так она проявляла привязанность к хозяйке», — предположил мужчина.

Адамом внезапно овладело нелепое желание внести ясность в обсуждаемую тему. Он повернулся к паре и пустился в объяснения:

«Они не красивые и не злые, они — уистити».

Мужчина рассмеялся, а женщина взглянула на Адама так, словно он был глупейшим из дураков и она