Шемен? Талон? Этель не сомневалась: они наилучшим образом распорядились добром, награбленным у евреев. Мастерскую мадемуазель Деку занял страховой агент. Этель вспомнила о кошках. Удалось ли им выжить? Они наверняка закончили свою жизнь на живодерне, как большинство парижских котов. Двигаясь мимо домов своего квартала по направлению к лицею на улице Маргерен, она видела, как среди пешеходов мелькают призраки: они почти касались ее, следили из-за занавесок. Дом на улице Арморик, тридцать два- тридцать четыре, призванный обеспечить будущность семьи Бренов, наконец-то достроили. Он был как две капли воды похож на здание слева: шесть этажей, серые камни, напоминающие бетонные блоки, квадратные окна — эта уродливая слепая стена казалась такой тонкой, словно годы несчастий источили и ее, и фундамент. Справа — покинутый домишко Конара, заклятого врага Сиреневого дома. Можно было поспорить, что скоро и это жилище сроют и возведут на его месте новое. Этель не остановилась. Не стала читать имена оккупантов на почтовых ящиках. Она переживала горький триумф: ведь именно она, отказавшись от акантов, кариатид, мозаик и орнаментов, помешала архитектору внести в проект здания элемент гротеска. Уцелело только слово над входной дверью — смешное, даже убийственное: Фиваида.
В виде исключения Этель упросила Лорана сходить с ней в дождь на кладбище Монпарнас — найти могилу ее двоюродного дедушки.
Сторож, глядя в список постоянных захоронений, назвал место: «Не ошибетесь, это возле архангела Гавриила». И действительно, они нашли там простую серую мраморную плиту — только имена, некоторые еще можно было прочесть, иные почти стерлись. Возле имени Самюэля Солимана стояло: 8.X.1851- 10.IX.1934. Только имя — и отзвук легенды.
У нее осталась всего одна фотография господина Солимана: старик в пальто и мягкой фетровой шляпе, с усами и бакенбардами. А рядом с ним — маленькая кудрявая девочка с умным лицом, в черном платье с матросским воротничком, в руке у нее — обруч больше ее самой: Этель. Он и правда чем-то напоминал архангела Гавриила: высокий и сильный, похожие на крылья бакенбарды и трость в правой руке — словно меч.
Они долго стояли перед надгробием, слушая шорох дождя. От земли поднимался пар, пахло травой и сыростью. Несколько раз в лавровых деревьях вскрикивали дрозды. «Сюда можно было бы приходить чаще, — подумал Лоран, — это почти как навещать старика отца. Вооружившись зубной щеткой и маленьким скребком, всё вычистить, привести в порядок. Подправить стершиеся буквы». Он почувствовал, как кольнуло сердце. У него не было ни фамильного склепа, ни могилы, ни даже просто плиты, на которой было бы написано имя его тети. Ничего, что связывало бы ее с этим миром.
Лоран и Этель поженились очень скоро, почти не раздумывая. В маленькой церкви Сен-Жан-Батист- дела-Салль, со старинной мозаикой, над которой любил потешаться Александр: «Не препятствуйте детям Моим приходить ко Мне — это лифт наверх для усопших!»
Лоран Фельд не внушал доверия. Но ведь Иисус тоже был евреем! Со стороны Лорана свидетельницей была его сестра Эдит, а со стороны Этель — старый духовник, когда-то давно впервые торжественно причастивший ее.
Этель очень хотелось, чтобы на его месте оказалась Ксения, но годы войны стерли, смыли все следы. Ксения и Даниэль Доннер пропали, уехали, не оставив адреса, скрылись на другом конце света, может быть где-то в Швейцарии.
Жюстина присутствовать не смогла — или не захотела. Сослалась на плохое самочувствие Александра, в последнее время сильно сдавшего, на отсутствие денег и на усталость. На самом деле ей было стыдно или что-то вроде того. Ей не хотелось видеть свою дочь, от которой она наконец-то освободилась, и она испытывала досаду, раздражение: «К чему? Ты даже не собираешься жить в Париже». Этель сделала вид, что поверила ей: «Тогда ты приедешь к нам туда, в Канаду». Жюстина пообещала. Однако ехать поездом, пароходом… Они расстались навсегда.
Париж в августе был искорежен зноем, опьянен новой свободой. Флаги, транспаранты. На по- прежнему пустынных шоссе — английские, американские, канадские бронемашины в сопровождении еле передвигающихся автомобилей ВФС[61]. Патриоты, размахивая флагами, разъезжали на автобусах по площадям. Как-то раз в толпе Этель плотно обступили мужчины, и, несмотря на то что она изо всех сил вцепилась в руку Лорана, ее как будто понесло сильным течением. Солдаты крутили ее туда и сюда, вальсировали с ней под звуки оркестра, спрятавшегося под сенью деревьев. Один из них грубо, почти до боли, поцеловал ее, а его руки гладили ее тело, тискали груди. Этель закричала, и они пустились наутек, растворившись в ночи. Она прижалась к Лорану — колени дрожали, сердце рвалось из груди. Когда Лоран сказал, что это были канадские солдаты, она вдруг ощутила даже что-то вроде радости и улыбнулась. Они, ее новые соотечественники! Ей почти захотелось увидеть их снова, узнать их имена.
После бракосочетания они целыми днями блуждали по городу, перебираясь из отеля в отель. Из одного квартала в другой — наугад. Улица Бломе — отель «Бломе». Улица Фальгьер — отель «Флёри», улица Вожирар — отель «Пломьон», улица Дюто — отель «Вояж». Улица Эдинбур, недалеко от вокзалов, — отель «Эдинбур», улица Жан-Бутон — отель «Вояжёр», улица де Депар — отель «Бретань». В Латинском квартале улица де Бюси — отель «Луизиана», улица Месье-ле-Принс — отель «Балкон», улица Серпант — отель «Эколье». На севере, в квартале Гутт-д'Ор, на Монмартре, в Бют-Шомон. Маленькие, жарко натопленные комнатки, но в ванных все равно приходилось принимать только холодный душ — не хватало угля для всех котлов. Багажа у них почти не было, лишь маленький чемоданчик Лорана с бритвой, личными вещами Этель и нижним бельем. Иногда взгляд консьержки осуждающе вспыхивал, но чаще хозяйка отеля с понимающим видом называла их «голубки» или что-то вроде этого. Этель такая ситуация задевала: «Ты же понимаешь, они думают, будто мы не женаты!» Лоран только смеялся над ней и однажды сделал вид, будто ошибся, заполняя карточку посетителей: «Мадемуазель…» — но сразу же исправил: «Мадам».
Порой они обсуждали свои будущие путешествия: посмотреть Бретань, побывать в Ирландии. Прокатились на автобусе по окрестностям Парижа. Устроили пикник на берегу Сены, добрались до Марны. Однажды вечером Этель решила отвести Лорана туда, где когда-то она встречалась с Ксенией, — на Лебединую аллею. Она даже представила себе такую картину: застыв, словно щербатая гипсовая статуя, какой-нибудь старый сатир пялится на влюбленных, укрывшихся в зарослях.
Держа Лорана за руку, Этель подошла к дереву — слону — с этого места была прекрасно видна Эйфелева башня. Они стояли: все скамейки растащили, а берег оказался слишком грязным, сесть прямо на землю было нельзя. Разрезая форштевнями мутную воду, медленно проплывали баржи. Этель решила показать Лорану все, что она когда-то любила: уносимые течением пряди водорослей, игру света, белопенные цветы на подводных корнях. Но Лоран молчал. Он закурил сигарету и почти сразу же щелчком отшвырнул ее в реку. Он не захотел оставаться здесь, и Этель подумала, что он ревнует: ведь она приходила сюда с Ксенией.
Немного позже, в комнате отеля «Антрепренёр» на улице с тем же названием, он объяснил ей: «Для меня это страшное место. На другом берегу — Вель-д'Ив[62], куда полиция отвезла мою тетю Леонору и всех парижских евреев, чтобы отправить их в Дранси. Я не могу на него смотреть, не хочу приближаться к этому месту, понимаешь?»
Этель не понимала. Почему ей ничего об этом неизвестно? Теперь она стала догадываться, отчего Лоран хотел уехать из Парижа навсегда и больше не возвращаться. Не ради приключений и хорошей работы. Но она тоже уедет. И тоже никогда не вернется.
Один-единственный раз он отвел Этель в бывшую квартиру тети, на улицу Виллерсексель. Он ведь так их и не познакомил — то ли из робости, то ли не представилось подходящего случая. Они поднялись по лестнице на третий этаж — лифт сломался еще в самом начале войны. Красивое кирпичное здание с резными застекленными входными дверями, холлом, лестницами из темного дерева, на которых лежали протертые до дыр красные ковровые дорожки. Тихое, даже чуть угнетающее своей тишиной место. На третьем этаже Лоран остановился перед одной из дверей. Над кнопкой звонка — медная табличка, на которой Этель прочла: «Виконт д'Адемар де Берриак». «Похоже на фамилию какого-нибудь знаменитого жителя Маврикия», — подумала она. Мгновение Лоран неподвижно стоял перед дверью, словно раздумывая. «Ты не хочешь позвонить?» — спросила его Этель. Он нахмурился: «Бесполезно, они ничего не знают. Эдит спрашивала у них. Они недавно сюда въехали. Никто ничего не знает, словно моя тетя никогда здесь и не жила». Он медленно отступил назад, по-прежнему пристально глядя на дверь — довольно неряшливую, с облезшим лаком, с царапинами внизу: быть может, их оставили сапоги полицейских,
