то тогда еще не было.
В результате там какой-то его дядя только и отдыхал.
Охотился.
Его потом эсеры убили.
Взорвали вроде.
Да какая, в принципе, разница?
…Правда, красиво.
Злата весь чип на своем цифровом фотоаппарате исщелкала.
Кадры, кстати, классные получились.
Я даже пошутил, что если у нее с переводами не задастся, я ее к себе фотокором пристрою.
Будем вместе по командировкам ездить, ага…
На это она, правда, только вздохнула.
– Странно, – говорит, – как мы все-таки мало о вас знаем. Ведь это – Кавказ, да?
– Кавказ. Вон там, по правую руку, – знаменитый Большой Кавказский хребет. А у нас за спиной, километрах в ста, – гора Фишт, та самая, к которой древнегреческие боги Прометея приковывали. И орел клевал ему печень. С тех пор у нас, у русских, печень – самое уязвимое место.
Она смеется.
– Да нет, у русских не печень больная, а самолюбие. Такое больное, что вы ради него можете даже печенью с кем-нибудь поделиться, хоть с Прометеем. Просто у нас все думают, что Кавказ – это война, а здесь очень мирно и красиво…
…Я морщусь.
Вообще-то я не должен ей этого говорить.
Но и не говорить – не имею права.
Потому что ей жить в этой стране.
– Знаешь, Золотой, почему это место называется Красной Поляной?
Она жмет плечами.
– Наверное, потому, что здесь очень красиво, – говорит, улыбаясь. – Красный, красивый. Я все-таки славист, хоть и чешка, не забывай, милый.
– Если ты спросишь у местных, они так и ответят. А еще будут долго велеречиво рассказывать, какие здесь красивые красные папоротники. Знаешь, что такое «велеречиво», девочка?
Она внимательно смотрит мне в глаза.
– Знаю, – кивает коротко. – Я читала русскую литературу восемнадцатого и девятнадцатого веков. А теперь расскажи, почему на самом деле Поляна называется Красной. Пожалуйста.
Я сутулюсь.
– Здесь, – говорю, – жил адыгский народ. Сачи. Или сахи. Я не настолько силен в исторической филологии. Знаю только, что и город поэтому Сочи называется. И еще тут была война. Наша война, русско- кавказская. Тяжелая, мутная. Здесь до сих пор есть деревня и речка со смешным названием Херота. Мы, когда в студенческие годы тут отдыхали, очень над этим названием смеялись. А оно, оказывается, означает всего лишь «десятая рота». Где «Х» – латинское «десять». Рота тут так долго стояла, что название слилось в одно слово, так бывает. И вот, когда та война подходила к концу, здесь, на поляне, зажали в кольцо остатки народа сачи. Мужчин, женщин, детей, стариков. Перевалы были перекрыты, и уходить им было просто некуда. Да и как тащить детей и стариков в горы…
Злата продолжает смотреть мне в глаза.
Жестко.
Требовательно.
И я от этого – еще больше сутулюсь.
– Солдаты не стали с ними драться, – вздыхаю, прикуривая. – Чтобы не нести, как сейчас сказали бы, неоправданных потерь. Их просто расстреляли из пушек. Картечью. Всех. Поляна была красная от крови, местная речка, Мзымта, текла кровью до самого Черного моря. Это место долго считалось проклятым, потом – ничего, заселили. Сейчас здесь мир. Уживаются русские, армяне, грузины, греки. Даже эстонский поселок есть, они в конце девятнадцатого века сюда переселились. Удивительно спокойные межнациональные отношения. Даже когда всю страну в девяностые трясло на этой почве, здесь все было тихо и гармонично. А вот народа сачи больше нет. Вообще. Те, кто случайно уцелел, бежали в Турцию и там полностью ассимилировались. Но таких было немного.
Злата знаком просит у меня сигарету, и мы теперь уже вдвоем пытаемся прикурить.
По смотровой площадке гуляет легкий, но настойчивый ветерок. Да и руки немного дрожат, если честно.
Наконец получается.
– Это – страшно.
Я киваю:
– Страшно. Но вполне обычно. Не только для России, но и для всей Европы. Горцы всегда и везде были бичом равнинной цивилизации. Нищие, злобные, принципиально не желавшие цивилизоваться. Что наши, что те же шотландцы или швейцарцы.
– Но их хотя бы не уничтожили.
Я криво усмехаюсь.
– Горские кланы никогда не были чем-то единым, – говорю твердо. – И выжили только те из них, кто смирился. Остальных – вырезали под корень. Везде. Иначе не получалось. Даже здесь: Российская империя не нуждалась в этих землях, они были абсолютно гиблыми – болота, малярия. Их только в начале двадцатого столетия кое-как осушили, а до тех пор поселенцев сюда отправляли, почитай, на верную смерть. Кавказ тогда считался хуже Сибири. Кто мог – бежал куда угодно, хоть на каторгу. Но и не воевать с горцами империя не могла. Потому что они непрерывно убивали и грабили всех своих соседей. Спускались с гор, грабили, резали – и убегали обратно, считая, что их никто не достанет. Такой вот образ жизни. По- другому они не могли, не умели и – не хотели. И тогда генерал Ермолов двинул сюда войска…
– И убил их всех, – кивает Злата.
– И убил их всех, – соглашаюсь. – А потом, во времена последнего русского императора, здесь, в прибрежных болотах, научились выращивать эвкалипты и уничтожили малярию, превратив эти земли в рай. Теперь тут мирно и очень красиво. Есть, кстати, заповедник, зверья полно: медведи, олени, косули, волки. Даже кавказские туры сохранились. Люди очень радушные живут, вне зависимости от национальности. Олимпиаду вон собираются проводить…
Злата вздыхает, и мы медленно спускаемся со смотровой площадки в небольшой ресторанчик при Императорском домике.
Мне говорили, что там готовят изумительный шашлык из дичи.
Наврали.
Мясо оказалось жестким, волокнистым и неприятным на вкус.
Зато все остальное, включая общую атмосферу и радостный звонкий смех моей постепенно отошедшей от «исторического потрясения» девочки было просто замечательным.
Она даже меда местного накупила.
Горного, каштанового, черного и чуть горьковатого.
Родителям, говорит.
В Чехию.
Хоть там и своего меда достаточно, но такого – дикого, чистейшего – у них все-таки не водится.
Заодно и вопрос с сувенирами решился.
А потом мы еще долго гуляли по горам и я ей показывал, как цветут по весне эдельвейсы…
…Обратно летели поздно вечером, бизнес-классом.
Родная редакция расщедрилась.
Злата, естественно, устроилась у окна – ей все было интересно.
Ребенок, ей-богу, ребенок.
Я раскрыл ноут, нашлепал по клавишам пару страниц текста и задремал.
А что?
