– Нагрузка двигателей всегда одинакова; при более низких скоростях вибрации не было, она появилась начиная с…
– …с шестидесяти тысяч километров в секунду, – вдруг сказал Руделик и взглянул на нас, как бы очнувшись от задумчивости.
– Но в чем же все-таки дело?..
– Не знаю,– просто сказал Руделик.– Мы не предвидели такого положения; оно необъяснимо с точки зрения теории. Значит…
– …значит, теория ошибочна…– закончила женщина. Она стояла неподвижно. В ее голосе слышалась огромная усталость.
– Ну хорошо, – сказал я, – но какое имеет значение такая слабая…
Ирьола вскинул глаза, коротко взглянул на меня и вновь опустил взгляд. Меня поразила смутная догадка.
– Великое небо! – воскликнул я.– Эта вибрация усиливается по мере ускорения полета, верно?
– Тише!
Руделик сжал мою руку.
– Извини! – смутившись, пробормотал я. Ирьола, казалось, не заметил этой сцены.
– Усиливается ли она? – спросил он как бы у самого себя и ответил после небольшой паузы: – Да, усиливается, но…
– …но не в прямой пропорции, – докончил Руделик. Он словно сжался, его глаза сверкали, я видел, что в это мгновение он забыл о моем существовании и обращался к одному инженеру; инстинктивно он вытащил карманный анализатор.
Жестом руки Ирьола как бы зачеркнул его слова.
– Ну хорошо,– сказал он, – допустим, что вибрация достигает максимума при скорости в сто тридцать тысяч километров в секунду, а потом начнет ослабевать, хотя и ненамного. Правда, Гообар говорит, что и это хорошо, но…
– Как, вы и Гообара втянули в эту историю?
Вместо ответа Ирьола сдержанно улыбнулся, как бы говоря: «Ты все еще ничего не понимаешь…»
– Он говорит, что это хорошо, – продолжал инженер, – но, по правде говоря, утешительного для нас мало: это явление интересует его лишь поскольку оно связано с текущей работой.
– А оно все-таки связано, – вставила женщина.
– Да, и он даже доволен. Говорит, что оно помогло ему.
– Что же все это значит? Разве есть какая-нибудь опасность? – спросил я и сам не знаю почему почувствовал стыд.
– Опасность? – удивленно спросил инженер. – Не думаю: конструкция «Геи» рассчитана с семидесятикратным запасом прочности…
– Так что же?
Ирьола встал. Все собрались уходить. Женщина подняла установленный у стены виброметр, а Руделик потянул автомат, который двинулся за ним, как маленькая собачонка.
Они, не простившись, прошли мимо меня, будто я растаял в воздухе. Ирьола шел позади всех, вдруг он остановился и взял меня за руку. Я ощутил крепкое пожатие.
– Это то, от чего нас отучила жизнь, – сказал он, глядя мне в глаза. – То, что не вмещается в здание, которое мы возвели за тысячу лет, – и он сделал жест рукой, как бы указывая на окружавшее его, но я понял, что он имеет в виду здание науки. – То, что хуже опасности, – добавил он тише.
– Хуже опасности?… – переспросил я.
– Да, – ответил он. – Неизвестность.
Ирьола отпустил мою руку и пошел вслед за остальными. Долго, очень долго смотрел я на полустертые следы вибрации на поверхности плиты, похожей на запотевшее зеркало.
ЗОЛОТОЙ ГЕЙЗЕР
Прошло пять месяцев с начала нашего путешествия и два месяца с тех пор, как начали заметно опаздывать радиосигналы с Земли. Теперь у меня свободного времени было меньше, чем прежде: я был занят юношей с Ганимеда. Профессор Шрей провел со мной и Анной консилиум, на котором мы решили тщательно исследовать мозг больного. Главный хирург предложил запросить о нем Землю: он считал, что нам придется заставить юношу выучить свое прошлое, как бы записывая все заново в его памяти, которую опустошила катастрофа.
Юноша был совершенно пассивен и позволял делать с собой что угодно, не оказывая никакого сопротивления. Им можно было руководить, как ребенком. Анна уделяла ему много внимания. Я часто видел, как она ходила в саду между цветочными клумбами, держа его за руку, а он, высокий, стройный и весьма серьезный, послушно шел за ней, по временам стараясь приспособиться к ее мелким шажкам. Она говорила с ним, показывала цветы, называла их, но все разбивалось о его спокойствие восковой куклы.
Наконец Шрей назначил решающее исследование. Громоздкая энцефаловизионная аппаратура имела какой-то дефект, устранить который я сам не мог, поэтому мне было поручено договориться об этом со вторым астронавигатором Ланселотом Гротрианом, на обязанности которого лежало наблюдение за автоматами технического обслуживания. Я не сразу нашел его: он только что закончил дежурство и ушел из кабины рулевого управления. Автоматы-информаторы тоже не сумели указать мне, где он находится. Блуждая по всему кораблю, я зашел в самый дальний его конец. Перед малым концертным залом коридор расширялся, образуя большое фойе. Посредине фойе возвышалась белая статуя. Гротриан стоял у боковой колонны. Я передал ему свою просьбу.
Во время беседы мы начали ходить; шум наших шагов, усиленный резонансом от сводчатого потолка, похожего на поднятую высоко раковину, громко отдавался в коридоре. Не знаю, как это случилось, но мы, как бы сговорившись, остановились прямо против статуи. Это был юноша, который отправился в дальнюю дорогу и остановился отдохнуть. Его лицо было банально, неинтересно. Но оно напоминало раннее мартовское утро и голые, обрызганные водой деревья, протягивающие в тумане свои ветки навстречу встающему бледному солнцу в ожидании радостных летних дней. Такое было у него лицо: оно говорило о том, что он ждет исполнения всех своих желаний, самых заветных. Гротриан сказал, что скульптуру изваяла Соледад. При этом я вспомнил маленькую сценку, происшедшую неделю назад. Я встретил Соледад в саду, она сидела на вершине холма с настоящей, старинной книгой на коленях. Заинтересовавшись, я спросил, что это за книга. Она не ответила, даже не подняла головы, но начала читать вслух:
– «Его спросили:
– Как тебе жилось?
– Хорошо, – ответил он, – много работал.
– Были ли у тебя враги?
– Они не помешали мне работать.
– А друзья?
– Они настаивали, чтобы я работал.
– Правда ли, что ты много страдал?
– Да, – сказал он, – это правда.
– Что ты тогда делал?
– Работал еще больше: это помогает!»
– О ком это? – спросил я.
Она назвала какого-то древнего скульптора и вновь принялась читать, сразу же забыв о моем присутствии.
Я рассказал об этом Гротриану и спросил, считает ли он, что участие в экспедиции может быть полезным Соледад как скульптору.
– Думаю, что да,– сказал он.– Очень трудно отразить на поверхности камня то, что кроется глубоко в
