— Да. Именно эта история.
— Они выискивали молодых людей, которые собирались покончить жизнь самоубийством, отговаривали их, утешали, приглашали к себе и просили рассказать, что привело их к мыслям о самоубийстве. Так обстояло дело, не правда ли? А потом… душили их. Так?
— Более или менее. Один из них был химиком. Убитых раздевали, от тел избавлялись с помощью концентрированных кислот и печки, а пуговицами, пряжечками и всеми мелочами, которые оставались от пропавшего без вести, они забавлялись, вернее, задавали загадки полиции.
— Я не понимаю, почему вы об этом вспомнили. Один из этих убийц был сумасшедшим, а второй являлся жертвой так называемой folie à deux.[1] Безвольный тип, подчиненный индивидуальности первого. Пуговичные ребусы они придумали потому, что их это возбуждало. Дело, возможно, было сложным для разгадки, но по своей сути — тривиальным: были убийцы и жертвы, были улики. Пусть искусственные… оставленные намеренно…
Грегори умолк и с неожиданной улыбкой взглянул на Шеппарда, пытаясь различить в темноте его лицо.
— А… — начал он таким тоном, словно сделал невероятное открытие, — вот в чем дело…
— Да, именно в этом, — ответил Шеппард и снова принялся расхаживать по комнате.
Грегори низко опустил голову. Его пальцы вцепились в край стола.
— Искусственное… — прошептал он. — Имитация… Имитация, да? — повторил он, повысив голос. — Поддельное, но что? Безумие? Нет, не так: круг снова замыкается.
— Замыкается, потому что вы идете по неверному пути. Когда вы произносите «поддельное безумие», вы ищете четкую аналогию с делом Лапейро. Убийцы действовали там, так сказать, по определенному адресу: намеренно оставляли следы и таким образом навязывали полиции головоломки для разгадки. Между тем в нашем случае адресатом совсем не обязательно является полиция. Я считаю это маловероятным.
— Ну да, — произнес Грегори. Он утратил интерес, сник. — Значит, мы снова возвращаемся к исходному пункту. К мотивации.
— Да нет же, подождите. Прошу взглянуть сюда.
Шеппард указал рукой на стену. На ней виднелось неподвижное пятнышко света, которого Грегори прежде не замечал. Откуда исходил свет? Он перевел взгляд на стол. Возле самого рефлектора на бумагах лежало пресс-папье из шлифованного стекла. Узкий луч, отражаясь от него, убегал в темную глубину комнаты и падал на стену.
— Что вы здесь видите? — спросил Шеппард, отодвигаясь в тень.
Грегори наклонился в сторону, чтобы укрыться от слепящей лампы на столе. На стене висела картина, скрытая во мраке. Одинокий лучик освещал лишь фрагмент картины: темное пятно, окаймленное бледно-пепельной, слабо изогнутой каймой.
— Это пятно? — произнес он. — Какой-то разрез? Нет, я не могу в этом разобраться, минутку…
Изображение заинтриговало его. Он все внимательнее всматривался, прищурив глаза. По мере того как осмотр затягивался, в нем возникало ощущение беспокойства. Грегори по-прежнему не знал, что он рассматривает, но чувство тревоги возрастало.
— Это что-то как бы живое, — произнес он, невольно понижая голос. — Хотя нет… выжженное окно в развалинах?
Шеппард приблизился и заслонил собой это место. Пятнышко света неправильной формы лежало теперь на его груди.
— Вы не можете в этом сориентироваться, потому что видите только часть целого, — сказал он. — Не так ли?
— А! Вы думаете, что эта серия исчезающих трупов — только часть, фрагмент, словом, начало огромного целого?
— Я думаю именно так.
Шеппард заходил по комнате. Грегори снова перевел взгляд на то же место на стене.
— Вполне вероятно, что это начало какой-то уголовной или политической аферы широкого масштаба, которая со временем выйдет за пределы нашей страны. Тогда то, что произойдет, должно вытекать из того, что уже было. А может быть, все произойдет иначе, и мы наблюдали лишь отвлекающий маневр или мнимую операцию тактического порядка…
Грегори почти не слушал, вглядываясь в темное, тревожившее его изображение.
— Простите, — произнес он неожиданно для себя, — что там изображено, господин инспектор?
— Где? А, это!
Шеппард повернул выключатель. Свет залил комнату, это длилось две-три секунды. Потом главный инспектор погасил верхний свет, и вновь наступил полумрак. Но прежде чем он наступил, Грегори разглядел то, что прежде было неразличимо — женское лицо, отброшенное назад по диагонали листа, глядящее одними белками глаз, и шею, на которой виднелся глубокий след от веревки. Он уже не видел деталей снимка, но, несмотря на это, его как бы с запозданием настиг ужас, запечатлевшийся на мертвом лице. Он перевел взгляд на Шеппарда, который продолжал расхаживать взад-вперед.
— Возможно, вы правы, — сказал он, — но я не знаю, это ли самое главное? Можете ли вы представить себе человека, который ночью в темном морге зубами отгрызает полотняную занавеску?
— А вы на это не способны?
— О да, но в возбужденном состоянии, в страхе, при отсутствии других орудий под рукой, по необходимости… Но вы не хуже меня понимаете, зачем он это сделал. Ведь она повторяется во всей серии, эта проклятая железная последовательность. Ведь он все делал для того, чтобы казалось, что труп ожил. Ради этого он все рассчитывал и штудировал метеорологические бюллетени. Но мог ли такой человек рассчитывать на то, что найдется полисмен, готовый поверить в чудо? В этом, именно в этом загадка данного безумия!
— О котором вы говорили, что его нет и быть не может, — равнодушно заметил Шеппард. Он отодвинул портьеру и стал вглядываться в темное окно.
— Почему вы упомянули о деле Лапейро? — после длительной паузы спросил Грегори.
— Потому что оно началось как детская игра: с пуговиц, уложенных в узоры. Но не только потому. Скажите мне: что служит противоположностью человеческого деяния?
— Не понимаю… — буркнул Грегори. Он ощущал острую головную боль.
— В поступках человек проявляет свою индивидуальность, — спокойно пояснил Шеппард. — Следовательно, она проявляется и в действиях преступного характера. Но та закономерность, которая выявляется в нашей серии, безличностна. Безличностна, как закон природы. Понимаете?
— Мне кажется… — хрипло произнес Грегори. Он очень медленно отклонялся корпусом в одну сторону, пока целиком не оказался вне радиуса действия слепящего рефлектора. Благодаря этому его глаза все лучше видели в темноте. Рядом с фотографией женщины были и другие. На них были запечатлены лица мертвых. Шеппард снова зашагал по комнате, на фоне этих кошмарных лиц он передвигался как посреди странной декорации, нет, как посреди самых обычных, привычных вещей. Потом остановился напротив стола.
— В этой серии есть математическое совершенство, подсказывающее, что виновника не существует. Это поразительно, Грегори, но это так.
— Что… что вы… — едва слышно выдавил Грегори, непроизвольно отпрянув.
Шеппард стоял неподвижно, различить его лицо было невозможно. Вдруг до Грегори донесся короткий, прерывистый звук. Главный инспектор смеялся.
— Я вас испугал? — произнес Шеппард, становясь серьезным. — Вы считаете, что я говорю чепуху? А кто сотворяет день и ночь? — спросил он. В его голосе звучала издевка.
Грегори вдруг поднялся, отодвинув стул.
— Понимаю. Естественно! — произнес он. — Речь идет о создании нового мифа. Искусственный закон природы. Искусственный, безликий, невидимый виновник. И, надо понимать, всемогущий. Это великолепно! Имитация бесконечности…
Грегори смеялся, но это не был веселый смех. Он умолк, тяжело дыша.
— Почему вы смеетесь? — медленно, как бы с грустью спросил Шеппард. — Не потому ли, что вы уже думали об этом, но отвергли подобную мысль? Имитация? Разумеется. Но она может быть совершенной,
