переоборудованный для перевозки двуногих существ вроде меня, я сел, а тарраканин, втиснувшись туда с немалым трудом и усаживаясь одновременно справа и слева от меня, сказал:
— Уважаемый землянин, должен извиниться за маленькую организационную неполадку; к сожалению, председатель нашей делегации, который, в качестве специалиста-землиста, мог бы лучше всего представить вашу кандидатуру, вчера вечером был отозван в столицу, так что мне придется его заменить. Надеюсь, дипломатический протокол вам знаком?..
— Нет… у меня не было случая… — пробормотал я, безуспешно пытаясь устроиться в кресле этого экипажа, все-таки не вполне приспособленного для человеческого тела. Сиденье напоминало почти полуметровую квадратную яму, и на выбоинах колени врезались в лоб.
— Ладно, как-нибудь справимся… — сказал тарраканин. Его одеяние с хорошо проглаженными, гранеными, металлически поблескивающими складками (недаром я принял его за буфетную стойку) чуть звякнуло, а он, откашлявшись, продолжал: — Историю вашу я знаю; человечество, ах, это просто великолепно! Конечно, знать все — моя прямая обязанность. Наша делегация выступит по восемьдесят третьему пункту повестки дня — о принятии вас в состав Ассамблеи в качестве ее действительных, полных и всесторонних членов… а верительные грамоты вы, случаем, не потеряли?! — спросил он так внезапно, что я вздрогнул и усиленно замотал головой.
Этот пергаментный рулон, уже слегка размякший от пота, я стискивал в правой руке.
— Хорошо, — сказал он. — Итак, я выступлю с речью — не так ли? — обрисую блестящие достижения, дающие вам право занять место в Астральной Федерации… вам понятно, конечно, это всего лишь архаическая формальность, вы ведь не ожидаете оппонирующих выступлений… а?
— Н-нет… не думаю… — пробормотал я.
— Ну конечно! Да и с чего бы? Итак, простая формальность, не так ли, и все же не помешали бы кое-какие данные. Факты, подробности, вы понимаете? Атомной энергией вы, конечно, уже овладели?
— О да! Да! — с готовностью подтвердил я.
— Отлично. Ага, и верно, у меня это есть, председатель оставил мне свои заметки, но его почерк… гм… итак, как давно вы овладели этой энергией?
— Шестого августа 1945 года!
— Превосходно. Что это было? Атомная электростанция?
— Нет, — ответил я, чувствуя, что краснею. — Атомная бомба. Она уничтожила Хиросиму…
— Хиросиму? Это что, астероид?
— Нет… город.
— Город?.. — переспросил он с легкой тревогой. — Тогда, как бы это сказать… Лучше ничего не говорить! — вдруг решил он. — Да, но какие-то основания для похвал все же необходимы. Подскажите-ка что-нибудь, только быстрее, мы уже подъезжаем.
— Э-э… космические полеты… — начал я.
— Это само собой, иначе бы вас тут не было, — пояснил он, пожалуй, слишком бесцеремонно, как мне показалось. — На что вы тратите основную часть национального дохода? Ну, вспомните — какие-нибудь крупные инженерные проекты, архитектура космического масштаба, пусковые гравитационно-солнечные установки, ну? — быстро подсказывал он.
— Да-да, строится… кое-что строится, — подтвердил я. — Национальный доход не слишком велик, много уходит на арми…
— Армирование? Чего, континентов? Против землетрясений?
— Нет… на армию…
— Что это? Хобби?
— Не хобби… внутренние конфликты… — лепетал я.
— Это никакая не рекомендация! — заявил он с явным неудовольствием. — Не из пещеры же вы сюда прилетели! Ваши ученые давно должны были рассчитать, что общепланетное сотрудничество безусловно выгоднее борьбы за добычу и гегемонию!
— Рассчитали, рассчитали, но есть причины… исторические причины, знаете ли…
— Не будем об этом! — перебил он. — Ведь я тут не для того, чтобы защищать вас как обвиняемых, но чтобы рекомендовать вас, аттестовать, подчеркивать ваши достоинства и заслуги. Вам понятно?
— Понятно.
Язык у меня онемел, словно замороженный, воротничок фрачной рубашки был тесен, пластрон размяк от пота, лившего с меня ручьем, верительные грамоты зацепились об ордена, и верхний лист надорвался. Тарраканин — вид у него был нетерпеливый, а вместе с тем высокомерно-пренебрежительный и как бы отсутствующий — заговорил неожиданно спокойно и мягко (сразу было видно матерого дипломата!):
— Лучше я расскажу о вашей культуре. О ее выдающихся достижениях. Культура-то у вас есть?! — резко спросил он.
— Есть! И превосходнейшая! — заверил я.
— Вот и хорошо. Искусство?
— О да! Музыка, поэзия, архитектура…
— Ага, архитектура все же имеется! Отлично. Это я запишу. Взрывные средства?
— Как это — взрывные?
— Ну, созидательные взрывы, управляемые, для регулирования климата, перемещения континентов или же рек, — есть у вас?
— Пока только бомбы… — сказал я и уже шепотом добавил: — Зато самые разные — с напалмом, фосфором, даже с отравляющим газом…
— Это не то, — сухо заметил он. — Будем держаться духовной жизни. Во что вы верите?
Этот тарраканин, которому предстояло рекомендовать нас, не был, как я уже догадался, сведущ в земных делах, и при мысли о том, что от выступления существа столь невежественного зависит, быть или не быть нам на галактическом форуме, у меня, по правде сказать, перехватило дыхание. Вот невезенье, думал я, и надо же было как раз сейчас отозвать настоящего специалиста-землиста!
— Мы верим во всеобщее братство, в превосходство мира и сотрудничества над ненавистью и войнами, считаем, что мерой всех вещей должен быть человек…
Он положил тяжелый присосок мне на колено.
— Ну, почему же именно человек? Впрочем, оставим это. Ваш перечень состоит из одних отрицаний — отсутствие войн, отсутствие ненависти… Ради Галактики! У вас что, нет никаких положительных идеалов?
Мне было невыносимо душно.
— Мы верим в прогресс, в лучшее будущее, в могущество науки…
— Ну, наконец-то! — воскликнул он. — Так, наука… это хорошо, это мне пригодится. На какие науки вы расходуете больше всего?
— На физику, — ответил я. — Исследования в области атомной энергии.
— Это я уже слышал. Знаете что? Вы только молчите. Я сам этим займусь. Выступлю, и все такое. Положитесь во всем на меня. Ну, в добрый час!
Машина остановилась у здания. Голова у меня кружилась, перед глазами плыло; меня вели хрустальными коридорами, какие-то невидимые преграды раздвигались с мелодическим вздохом, я мчался вниз, вверх и опять вниз, тарраканин стоял рядом, огромный, молчаливый, в складках металла; вдруг все замерло; стекловидный пузырь раздулся передо мной и лопнул. Я стоял на нижнем ярусе зала Генеральной Ассамблеи. Девственно белый амфитеатр, отливая серебром, расширялся воронкой и уходил вверх полукружьями скамей; далекие, крошечные фигурки делегатов расцвечивали белизну спиральных рядов изумрудом, золотом, пурпуром, вспыхивали мириадами таинственных искр. Я не сразу смог отличить глаза от орденов, конечности от их искусственных продолжений, я видел только, что они оживленно жестикулируют, пододвигают к себе кипы документов, разложенных на белоснежных пюпитрах, и еще — какие-то черные, сверкающие как антрацит таблички; а напротив меня, в нескольких десятках шагов, обнесенный справа и слева стенами электрических машин, восседал на возвышении перед целой рощицей микрофонов председатель. В воздухе носились обрывки бесед на тысяче языков сразу, и диапазон этих звездных наречий простирался от самых низких басов до птичьего щебета. С таким чувством, словно пол подо мною
