— Был, — хмуро ответил я. Конечно, могло ведь и не быть; я мог прямо из пещеры влезть в ракету. На мгновение меня охватила ярость; потом я спохватился — в конце концов это была не ее вина.
— Ну вот, ты разве знал, откуда берется вода, прежде чем…
— Я понял, можешь не продолжать. Ладно. Значит, это такое средство предосторожности? Очень странно.
— Мне это совсем не кажется странным. Что у тебя там белое, под свитером?
— Рубашка.
— Что это?
— Ты что, рубашки не видела? Ну, такое — белье в общем. Из нейлона.
Я засучил рукав свитера и показал.
— Интересно, — сказала она.
— Такой обычай, — беспомощно ответил я.
Действительно, мне ведь говорили в Адапте, чтобы я перестал одеваться, как сто лет назад; а я заупрямился. Однако я не мог не признать ее правоты — брит был для меня тем же, чем для нее рубашка. В конце концов людей никто не заставлял носить рубашки, а все их носили. Видно, с бритом обстояло так же.
— Сколько времени действует брит? — спросил я.
Она слегка покраснела.
— Как тебе не терпится. Ничего еще не известно.
— Я не хотел сказать ничего плохого, — оправдывался я. — Мне только хотелось узнать… почему ты так смотришь! Что с тобой? Наис!
Она медленно поднялась. Отступила за кресло.
— Сколько ты сказал? Сто двадцать лет?
— Сто двадцать семь. Ну и что?
— А ты… был… бетризован?
— Что это значит?
— Не был?!
— Да я даже не знаю, что это значит. Наис… девочка, что с тобой?
— Нет… не был, — шептала она. — Если б был, ты бы, наверно, знал.
Я хотел подойти к ней. Она вскинула руки.
— Не подходи! Нет! Нет! Умоляю!
Она попятилась к стене.
— Ведь ты же сама говорила, что это брит… сажусь, сажусь. Ну, сижу, видишь, успокойся. Что это за история с этим бе… как это там?
— Не знаю подробно. Но… каждого бетризуют. При рождении.
— Что же это?
— Кажется, что-то вводят в кровь.
— Всем?
— Да. Потому что… брит… как раз не действует без этого. Не двигайся!
— Девочка, не будь смешной.
Я погасил папиросу.
— Я ведь все-таки не дикий зверь. Ты не сердись, но… мне кажется, что вы здесь все чуточку тронутые. Этот брит… это же все равно, что сковать всем до единого руки, а вдруг да кто-нибудь окажется вором. В конце концов… можно ведь и доверять немного.
— Ты великолепен, — она будто успокоилась немного, но продолжала стоять. — Почему же ты так возмущался раньше, что я привожу к себе незнакомых?
— Это совсем другое.
— Не вижу разницы. Ты наверняка не был бетризован?
— Не был.
— А может, теперь? Когда вернулся?
— Не знаю. Делали мне разные уколы. Какое это имеет значение?
— Имеет. Тебе делали? Это хорошо.
Она села.
— У меня есть к тебе просьба, — начал я как можно спокойней. — Ты должна мне это объяснить…
— Что?
— Твой страх. Ты боялась, что я на тебя наброшусь, да? Но ведь это же чушь.
— Нет. Если подумать, конечно, чушь, но все это слишком, понимаешь? Такой шок. Я никогда не видела человека, которого не…
— Но ведь этого же нельзя распознать!
— Можно. Еще как можно!
— Как?
Она помолчала.
— Наис…
— Да я…
— Что?
— Боюсь…
— Сказать?
— Да.
— Но почему?
— Ты понял бы, если б я сказала. Видишь ли, ведь это не из-за брита. Брит — это только так… побочное… Дело совсем в другом…
Она побледнела. Губы ее дрожали. «Что за мир, — подумал я, — что за мир!»
— Не могу. Ужасно боюсь.
— Меня?!
— Да.
— Клянусь тебе, то…
— Нет, нет… я тебе верю, только… нет. Этого ты не можешь понять.
— Ты мне не скажешь?
Видно, было в моем голосе нечто такое, что она переборола себя. Ее лицо стало суровым. Я видел по ее глазам, каких усилий ей это стоило.
— Это… для того… чтобы нельзя было… убивать.
— Не может быть! Человека?!
— Никого…
— И животных?
— Тоже. Никого…
Она сплетала и расплетала пальцы, не сводя с меня глаз, — будто этими словами спустила меня с невидимой цепи, будто вложила мне в руки нож, которым я могу ее пронзить.
— Наис, — сказал я совсем тихо. — Наис, не бойся. Правда… не надо меня бояться.
Она пыталась улыбнуться.
— Слушай…
— Что?
— Когда я тебе это сказала…
— Ну?
— Ты ничего не почувствовал?
— А что я должен был почувствовать?
— Представь, что ты делаешь то, что я тебе сказала…
— Что, я убиваю? Я должен это себе представить?
Она содрогнулась.
