Потом вдруг понял и удивился:
— А, вы были там? Напрасно…
— Почему?
— Это же лом.
— То есть?
— Лом на переплавку, уже после селекции. Пойдемте… Надо подписать протокол.
— Сейчас. А кто проводит эту… селекцию?
— Кто? Роботы.
— Что?! Они сами??
— Конечно.
Он замолчал под моим взглядом.
— Почему их не ремонтируют?
— Потому что ремонт не окупается, — сказал он медленно, с удивлением рассматривая меня.
— И что с ними делают?
— С ломом? Отправляют вон туда. — Он показал на высокую колонну мартена.
В кабинете на столе уже лежали подготовленные бумаги — протокол контроля, еще какие-то листки, — Марджер заполнил по очереди все рубрики, подписал сам и передал ручку мне. Я повертел ее в пальцах.
— А не может случиться ошибки?
— Простите, не понял.
— Там, в этом… ломе, как вы его называете, могут оказаться… еще пригодные, совершенно исправные — как вы думаете?
Он смотрел на меня так, словно не понимал, о чем я говорю.
— У меня создалось такое впечатление, — медленно докончил я.
— Но ведь это не наше дело, — ответил он.
— Нет? А чье?
— Роботов.
— Как же это — ведь мы должны были контролировать.
— Ax, нет, — он с облегчением улыбнулся, открыв, наконец, источник моей ошибки. — С тем это не имеет ничего общего. Мы проверяем синхронизацию процессов, их темп и эффективность, но не вдаемся в такие подробности, как селекция. Это нас не касается. Не говоря о том, что это совершенно не нужно, это было бы и невозможно, потому что ведь на каждого человека приходится теперь по восемнадцать автоматов; из них примерно пять ежедневно заканчивают свой цикл и идут на слом. Это составляет около двух миллиардов тонн в день. Вы же понимаете, что мы не могли бы следить за этим, ну и кроме того, наша система предполагает как раз обратное: автоматы заботятся о нас, а не мы о них…
Я вынужден был согласиться с ним и молча подписал листки. Мы уже собрались расстаться, когда неожиданно для себя я спросил его, изготовляют ли сейчас человекообразных роботов.
— Вообще-то нет, — сказал он и добавил помедлив:
— В свое время с ними была масса хлопот…
— То есть?
— Ну, вы же знаете инженеров! В подражании они дошли до такого совершенства, что некоторые модели роботов невозможно стало отличить от живого человека. Были люди, которые не могли этого вынести…
Я вдруг вспомнил сцену на корабле, на котором я прилетел с Луны.
— Не могли вынести… — повторил я его слова. — Может, это было что-то вроде ненависти?
— Я не психолог, но, пожалуй, можно сказать и так. Впрочем, это дело прошлое.
— И таких роботов больше нет?
— Почему? Иногда еще встречаются на ракетах ближнего радиуса. А вы что, встречали такого?
Я ответил уклончиво.
— Вы еще успеете уладить свои дела? — забеспокоился он.
— Какие дела?..
Я вспомнил, что у меня якобы было дело в городе. Мы расстались у выхода со станции, куда он меня проводил, не переставая благодарить за то, что я выручил его.
Я побродил по улицам, заглянул в реалон, вышел, не досидев даже до середины вздорного спектакля, и в отвратительном настроении поехал в Клавестру. Примерно за километр от виллы я отпустил глидер и остаток пути прошел пешком. «Все в порядке. Это механизмы из металла, проводов, стекла, их можно собирать и разбирать», — внушал я себе, но не мог отделаться от воспоминаний о темном зале, об отрывистых голосах, о диком бормотании, в котором было слишком много смысла, слишком много самого обыкновенного страха. Я сам был, можно сказать, специалистом в этом деле, наглотался страху вдоволь, ужас перед внезапным уничтожением не был для меня фикцией, как для этих ловких конструкторов, которые, надо сказать, здорово организовали все дело: роботы занимались себе подобными до самого конца, а люди ни во что не вмешивались. Это был замкнутый цикл точнейших устройств, которые сами себя создавали, воспроизводили и уничтожали, а я только напрасно наслушался стонов механической агонии.
Я остановился на холме. Ландшафт, залитый лучами низко стоящего солнца, был невыразимо прекрасен. Изредка глидер, поблескивая, как черный снаряд, пролетал по ленте шоссе, нацелившегося в горизонт, над которым голубым облачком, затуманенные расстоянием, вздымались горы. И неожиданно я почувствовал, что не могу на это смотреть, не имею на это права, словно был в этом какой-то ужасный, хватающий за горло обман. Я сел среди деревьев, закрыл лицо руками; я жалел, жалел, что вернулся.
У входа в дом ко мне подошел белый робот и сказал конфиденциально:
— Вас просят к телефону. Дальняя связь: Евразия.
Я быстро пошел за ним. Телефон находился в зале, так что, разговаривая, я видел через стеклянную пластину двери в сад.
— Эл? — послышался далекий, но отчетливый голос. — Говорит Олаф.
— Олаф… Олаф!!! — повторил я торжествующе. — Где ты, дружище?
— В Нарвике.
— Что делаешь? Как дела? Письмо получил?
— Ясно. Потому и знаю, где тебя искать.
Минута молчания.
— Что делаешь? — повторил я уже не так уверенно.
— А что я должен делать? Ничего. А ты?
— В Адапте был?
— Был. Только один день. Сбежал. Не мог, знаешь…
— Знаю. Слушай, Олаф… я тут снял виллу. Не знаю сам зачем, но… Слушай! Приезжай!
Он ответил не сразу. Когда отозвался, в его голосе чувствовалось сомнение.
— Я бы приехал. Может, и приехал бы, Эл, но ты знаешь, что нам говорили…
— Знаю. Но они ведь не могут нам ничего сделать. И вообще ну их к лешему. Приезжай.
— Зачем? Подумай, Эл. Может, будет…
— Что?
— Хуже.
— Откуда ты знаешь, что мне плохо?
Я услышал его короткий смешок, вернее, вздох: так тихо он смеялся.
— А зачем же ты тянешь меня к себе?
Неожиданно мне в голову пришла прекрасная идея.
— Слушай, Олаф. Тут что-то вроде дачи. Вилла, бассейн, сад. Только… ты уже знаешь, как теперь… как они живут, да?
— Немножко знаю.
Тон, которым это было сказано, говорил больше слов.
— Вот видишь. Так слушай. Приезжай! Но сначала постарайся раздобыть… боксерские перчатки. Две
