чувствуем себя среди этаких древнющих стариканов. С та-акой вот бородищей. Когда я об этом думаю, меня просто трясет. Знаешь что? Давай купим себе несколько кур, будем им головы сворачивать.
— Перестань дурить. Так вот, этот доктор наговорил мне кучу умнейших вещей. Что друзей- ровесников у нас быть не может, близких нет, и остаются нам только женщины, но быть все время с одной сейчас труднее, чем с несколькими. И он прав. Я уже убедился.
— Я знаю, Эл, что ты умней меня. Ты всегда любил всякие заумные штучки. Чтобы было чертовски трудно, и чтобы нельзя было с первого раза, и чтобы сначала семь потов сошло. Иначе тебе не нравилось. Не смотри так на меня. Я тебя не боюсь, ясно?
— Слава небу! Этого еще не хватало.
— Да… Так что я хотел сказать? Ага. Понимаешь, сначала я думал, что ты хочешь быть сам по себе и поэтому так вкалываешь. Что ты хочешь быть чем-то большим, чем пилот… Я так и ждал, когда ты начнешь задирать нос. И знаешь, когда ты принимался мучить Нормерса и Вентури своими рассуждениями и очертя голову бросался в этакие ученые дискуссии, я уже думал, что вот-вот начнется. Но потом был тот взрыв, помнишь?
— Ночью.
— Да. И Керенея, и Арктур, и тот спутник. Дружище, этот спутник мне до сих пор иногда снится, а однажды так я из-за него с кровати свалился. Стало быть, спутник. Да, ну и что… видишь? Верно, склероз начинается. Все время забываю… Значит, потом было все это, и я убедился, что… В общем тебе так нравится, и иначе ты не умеешь. Помнишь, как ты просил у Вентури его личный экземпляр той книжки, красненькой? Что это было?
— Топология гиперпространства.
— Вот-вот. И он сказал: «Это, Брегг, для тебя слишком сложно. У тебя нет подготовки».
Он так точно воспроизвел голос Вентури, что я рассмеялся.
— Он был прав, Олаф. Это было очень трудно.
— Сначала. Но ведь потом ты одолел, скажешь, нет?
— Одолел. Но… удовольствия мне это не доставило. Ты же знаешь почему. Бедняга Вентури…
— Молчи. Теперь неизвестно, кто кого должен жалеть.
— Во всяком случае, Вентури уже никого не сможет пожалеть. Ты тогда был на верхней палубе, да?
— Я?! На верхней? Да я же стоял рядом с тобой!
— Да, правда. Не пусти он охлаждения на полную мощность, возможно, он отделался бы ожогами. Как Арне. Должно быть, Вентури просто растерялся.
— Ну и ну! Нет, ты просто изумителен! Ведь Арне все равно погиб!
— Пять лет спустя. Пять лет — это все же пять лет.
— Таких лет?
— Сейчас ты сам так говоришь, а тогда, возле бассейна, когда я начал, взъелся на меня.
— Да, это было невыносимо и великолепно. Ну, признайся. Скажи сам — впрочем, что тебе говорить? Когда ты вылез из той дыры на Ке…
— Оставь, наконец, в покое эту дыру!
— Не оставлю. Не оставлю, потому что только тогда я понял, каков ты. В то время мы еще не очень хорошо знали друг друга. Когда, это было месяц спустя, Гимма сказал мне, что Ардер летит с тобой, я подумал, что… ну, в общем не знаю! Я подошел к Ардеру, но смолчал. Он, конечно, сразу почувствовал. «Олаф, — сказал он, — не злись. Ты мой лучший друг, но сейчас я лечу с ним, а не с тобой, потому что…» Знаешь, как он сказал?
— Нет, — сказал я. К горлу подкатился комок.
— «Потому что только он один спустился в „дыру“. Он один. Никто не верил, что туда можно спуститься. Он сам не верил». Ты верил, что вернешься?
Я молчал.
— Видишь! «Мы вернемся вместе, — сказал Ардер, — или не вернемся совсем»…
— И я вернулся один… — сказал я.
— И ты вернулся один. Я тебя не узнал. Как же я тогда испугался! Я был внизу, у насосов.
— Ты?
— Я. Смотрю, кто-то чужой. Совершенно чужой. Я думал, это галлюцинация… У тебя даже скафандр был совершенно красным.
— Ржавчина. Лопнул шланг.
— Знаю. Ты мне говоришь? Ведь это же я потом латал его. Как ты выглядел… Да, но только позднее…
— С Гиммой?
— Ага. Этого в протоколах нет. И ленту вырезали через неделю, кажется, сам Гимма. Я думал, ты тогда его убьешь.
— Не говори об этом, — сказал я, чувствуя, что еще минута, и я начну дрожать. — Не надо, Олаф. Прошу тебя.
— Только без истерики! Ардер был мне ближе, чем тебе.
— Что значит «ближе», «дальше», какое это имеет значение?! Болван ты, Олаф. Если бы Гимма дал ему резервный вкладыш, он бы сейчас сидел с нами! Гимма экономил на всем, боялся потерять лишний транзистор, а людей потерять не боялся! — я осекся. — Олаф! Это чистейшее безумие. Пора забыть.
— Видно, Эл, не можем. Во всяком случае, пока мы вместе. Потом уже Гимма никогда…
— Оставь в покое Гимму! Олаф, Олаф! Конец… Точка. Не хочу больше слышать ни слова!
— А о себе я тоже не могу говорить?
Я пожал плечами. Белый робот хотел убрать со стола, но только заглянул в комнату и вышел. Его, наверное, испугали наши возбужденные голоса.
— Скажи, Эл, чего ты, собственно, злишься?
— Не притворяйся.
— Нет, серьезно.
— Как это «чего»? Это же случилось из-за меня…
— Что из-за тебя?
— С Ардером.
— Что-о?
— Конечно. Если бы я сразу настоял, перед стартом, Гимма дал бы.
— Ну, знаешь! Откуда тебе было знать, что подведет именно радио? А если бы что-нибудь другое?
— Если бы! Если бы! Но было никакого «если бы». Было радио.
— Постой. Так ты с этим носился шесть лет и даже не пикнул?
— А что мне было «пикать»? Я думал, это и так ясно.
— Ясно? Черное небо! Что ты плетешь, человече?! Опомнись! Если бы ты это сказал раньше, каждый бы решил, что ты рехнулся. А когда у Эннессона расфокусировался пучок, то это тоже ты? Да?
— Нет. Он… Ведь расфокусировка случается…
— Я знаю. Все знаю. Не меньше тебя. Эл, я не успокоюсь, пока ты не скажешь.
— Что?
— Что это только твое воображение. Это же дикая чушь. Ардер сам бы тебе сказал это, если б мог.
— Благодарю.
— Слушай, Эл, я тебе сейчас так врежу…
— Поосторожней. Я посильнее.
— А я злее, понимаешь? Болван!
— Не кричи так. Мы тут не одни.
— Ладно. Все. Но это была чушь или нет?
— Нет.
Олаф так втянул носом воздух, что у него побелели ноздри.
