— Там, где я буду уже большим!
Высказав, таким образом все, что можно сказать на эту тему, он побежал к хору, распевавшему «Кукушку».
Дожидаясь, пока Тер-Аконян закончит разговор с Утенеутом, я стоял и слушал песню. Вдруг у меня мелькнула мысль: ведь на «Гее» совсем нет птиц. И когда мы прощались у лифта после долгой прогулки, я — видимо, под влиянием этой мысли — задал астрогатору вопрос, о котором сразу же пожалел:
— На корабле много детей. Это меня немного удивляет. Скажи, ты без колебаний взял в экспедицию своих?
Тер-Аконян стал очень серьезен. Выпустил мою руку и медленно сказал:
— Старшие мальчики захотели сами. А этот… младший… Действительно, я колебался. Он еще не может решать сам. Я лишил его счастливой юности на Земле. К тому же — опасности… Но как бы я посмотрел ему в глаза по возвращении?
Ночь, день, следующая ночь и следующий день прошли без особых происшествий. Ракета ускоряла ход и шла по полосе лучей радара, чутко ловя их отражения раковинами рефлекторов, предохраняющих корабль от опасных столкновений. Астрогаторы выводили корабль из плоскости эклиптики, где, как известно, самые густые скопления метеоритов. «Гея» еще не ложилась на свой звездный курс. Полет к Юпитеру был последним испытанием перед стартом в бездну: надлежало проверить действие приборов в зоне притяжения самой большой планеты Солнечной системы. Поэтому наш курс был проложен сравнительно недалеко от нее. Утром на тридцать девятый день путешествия мы подошли к Юпитеру. Многие из нас, собравшись на смотровой палубе, наблюдали за приближающейся планетой.
Были видны четыре из ее двенадцати спутников. Ближайший, Ио, мчался как яркая, проворная звездочка, отбрасывая тень на гигантский диск планеты, опоясанный широкими полосами. Мы видели ее северное полушарие с экваториальным Красным пятном, как его называли древние астрономы, или Летающим континентом Гондвана, как называем его мы. Кое-где сквозь густую оболочку из метана и аммиака проглядывали неровные очертания материков, затянутые туманом. Обычно темные смотровые палубы были заполнены сейчас льющимся снизу странным свечением, отражавшимся от поверхности планеты. Юпитер простирался далеко внизу, похожий на чудовищную оранжевую чашу с поднятыми краями, наполненную кипящим газом, по которому проносились гигантские тайфуны.
С другого спутника — Европы, — сверкавшего высоко над нами, к центральной части планеты опускался как бы ряд черных бус. Это были автоматические ракеты, исследующие Летающий континент Гондвана. В бинокль было видно, как ракеты ныряли одна за другой в океан туч, как несколько мгновений они еще маячили в его желтых испарениях наподобие маленьких черных точек и затем исчезали. За их работой следила маленькая группа людей, живущих в барокамерах на третьем спутнике — Ганимеде. Человеческая нога еще не касалась поверхности Юпитера: в нижней части его газовой оболочки давление достигает миллиона атмосфер, чего не может выдержать ни один скафандр.
«Гея» несколько часов маневрировала над поверхностью Юпитера; постепенно палубы стали пустеть, и я, устав от долгого наблюдения за планетой, пошел в зал отдыха, расположенный в нескольких десятках шагов от смотровой палубы.
Этот зал, носивший название «барочного», отличался гнетущей, варварской роскошью. С шести сторон в стенах, окрашенных в ярко-золотистые тона, помещались ниши с огромными белыми статуями богов древности. Над зеркальным паркетом висели хрустальные пауки, а с низкого потолка глядели пухленькие личики сотен крылатых детишек. Здесь можно было долго сидеть и смотреть, задрав голову, на потолочную роспись — холмистые и лесистые пейзажи с резвящимися на их фоне странными и прекрасными сказочными героями. Вместе эти картины создавали впечатление искусно организованного музейного ансамбля. Все эти богатства отражались в зеркалах, многократно повторяясь. Однако зрителя скоро охватывала скука; взгляд уставал от обилия серебра и золота, кружевной листвы и миниатюрных барельефов. Середина зала пустовала, только у стен стояли большие кресла; твердые резные спинки их были украшены окаменевшими в схватке львами и орлами, а ножки походили на когти или копыта. Эти кресла были годны на что угодно, только не для того, чтобы на них сидеть. Странные люди создавали их! Однако приходилось покорно сносить неудобство этих кресел — как говорили историки, обстановка зала есть точная копия дворцового зала какого-то монарха.
Я было подумал, что в зале, кроме меня, никого нет, но вскоре увидел перед группой мраморных богов какого-то человека, стоявшего, заложив руки за спину. По узкой голове с оттопыренными ушами я узнал Молетича. Затем из-за скульптуры вышел Нильс Ирьола. Уткнув нос в карманный приемник, он так увлекся чтением, что налетел на историка. Они долго и горячо извинялись друг перед другом — если бы не одежда, они вполне бы сошли за чересчур куртуазных придворных тысячелетней давности. После этого они разговорились. Подойдя к ним, я расслышал слова юноши:
— Это очень интересный роман, но некоторые места в нем трудно понять. Да и перевод неважный: попадаются даже ошибки.
— Что ты говоришь? Странно, — сказал историк.
— Вот здесь, например. — Нильс показал пальцем. — «Мое сердце охватило сожаление о потерянных инструментах».
— И в чем ты видишь ошибку?
— А как же? Слова «сожаление», «жалость», их можно употребить только в отношении одушевленных предметов. Жалеть можно только живые существа, а не вещи…
— Теперь это так, мой мальчик, — сказал Молетич, — а раньше было иначе. Ты не привык к выражению «жалеть вещи», оно режет твой слух, потому что условия, вызвавшие к жизни это сочетание понятий, исчезли несколько веков назад.
— А я считал, что это ошибка, — с удивлением сказал Нильс.
В открытых дверях показались люди; они подошли к нам и стали прислушиваться к беседе.
— А вот здесь, — продолжал Нильс, явно обрадованный тем, что нашел того, кто может разрешить его сомнения, — вот здесь один умный и интересный человек вдруг начинает мечтать, чтобы каждый мог иметь собственный самолет и тут же добавляет: «Но это сказка».
— Бесспорно так: это происходило давно. И слова о том, что каждый человек может иметь собственный самолет, воспринимались тогда как сказка.
— Какая же это сказка? Это просто глупая фантазия. Ведь сейчас все равно ни у кого нет собственного самолета.
— Конечно, нет, потому что это никому не нужно.
— Постой… — Нильс задумался. — А почему именно сейчас ни у кого нет своего самолета?
— Я тебе объясню. То, что говорил герой романа, не так уж бессмысленно. Давным-давно существовала индивидуальная собственность и на средства производства, и на производимые блага. Потом, на низшей фазе коммунизма, средства производства перешли в общественную собственность, но потребление благ оставалось индивидуальным. Это значит, что каждый мог иметь свой самолет, как об этом мечтал герой книги. Однако, когда эта мечта могла осуществиться, общественное развитие не остановилось, а пошло дальше, и сегодня мы живем в эпоху ликвидации индивидуальной собственности даже на потребительские блага. Почему? Потому что это — результат еще более полного осуществления принципа «каждому по потребностям». Зачем нужен самолет? Чтобы передвигаться с одного места на другое. Ты вызываешь его и летишь, а прилетев, куда хотелось, перестаешь им интересоваться, правда? А если бы у тебя был свой самолет, где бы ты его поставил? Дома? А вдруг тебе пришлось бы отправиться на ракете на другое полушарие? Ты не смог бы взять его с собой: переброска была бы хлопотливым делом. Лучше там иметь другой самолет, тоже собственный, чтобы ждал тебя у цели путешествия. Но человеку очень часто приходится пользоваться ракетами для полетов; значит, надо держать свои самолеты на всех ракетных вокзалах Земли: мало ли куда ты сможешь попасть, как же ты будешь обходиться без самолета? В конце концов, если бы каждый из нас поступал так, вся Земля покрылась бы самолетами. Всюду стояли бы тысячи машин, ожидая, что их собственник вдруг заглянет сюда зачем-нибудь. Как неэкономно и как неудобно! Все равно во всех концах Земли свои машины не разместишь. Поэтому, отказываясь от «привилегии собственности», ты сегодня можешь получить на Земле в любую минуту такое транспортное средство, какое тебе лучше всего подходит.
