безграничные морские дали, где, казалось, сияла видимая только им цель. По обе стороны от входа вдоль стен светились объемные панорамы, разделенные алебастровыми колоннами. Они были похожи на окна, открывающие вид на таинственное пространство. В одних роились жуки с золотыми надкрыльями, в других — насекомые-хищники, разукрашенные черными и желтыми полосами. Тут тянулись процессии муравьев с мощными челюстями, там отдыхали ночные бабочки, толстые, словно окутанные серебристым мехом. Все это переливалось, мерцало, сверкало, потому что было сделано из драгоценных камней. Взор, переходящий от картины к картине, ослепляло то фиолетовое сияние цирконов, то зеленое пламя изумрудов; многоцветьем радуги искрились бриллианты, горели кроваво-красные шпинели и рубины, фосфорически поблескивали амфиболы и дистены. Глаза резал поток ярких вспышек. Повернувшись к террасе, я с облегчением стал смотреть в спокойную синеву неба.
Неисправимая Нонна! Я готов был поспорить, что это — ее творение! Злое замечание уже готово было сорваться с моего языка, но когда я увидел ожидание на лице Нонны, то улыбнулся и сказал несколько одобрительных слов. Что ж, видимо, она не могла воздержаться от излишеств. Эту мысль я подкрепил таким размышлением: наверное, я старею или, во всяком случае, вступаю в полосу зрелой степенности, коли принуждаю себя смиряться со вкусами, диаметрально противоположными моим собственным.
Собиралось все больше гостей. В одиночку, парами, целыми компаниями со всех концов корабля сходились астрономы и тектонофизики, гравиметристы и инженеры, художники и математики, металлурги и кибернетики, пилоты и биофизики. Большой занавес у входа трепетал без устали, как крыло птицы; на его фоне появлялись белые фигуры — все были одеты в праздничные светлые тона. Мелькали костюмы белоснежные и серебристые, голубоватого и зеленоватого оттенков; длинные платья женщин поражали разнообразием узоров. Вдруг я увидел Зорина и не мог удержаться от улыбки: обычно он щеголял в серебристо-голубом комбинезоне, а сегодня явился в травянисто-зеленом костюме, над которым его светлая голова возвышалась, как горящий факел. Все с искренним восхищением рассматривали чудеса, созданные видеопластиками, и, как мне казалось, не очень хорошо представляли себе, что делать дальше. Молодежь вынесла стеклянные столики на террасу, которая вмиг стала самым людным местом и наполнилась голосами, заглушаемыми лишь шумом океана.
Я прислонился к стене, не зная, чем заняться. Огляделся и увидел готовый к услугам автомат. Он тоже выглядел сегодня празднично. Невзрачную будничную оболочку сменил серебряный то ли панцирь, то ли колпак с изображениями мифологических сцен. Я как раз их рассматривал, когда меня вырвал из созерцательного состояния звонкий девичий голос:
— У вас что, доктор, роман с автоматом?
Раздался взрыв смеха. Я обернулся. За моей спиной стояла группа молодых людей, среди них — Нонна, Майя, младший Руделик, астрогатор Сонгграм и два историка — Молетич и другой, имени которого я никак не мог запомнить, хотя оно было не особо трудным.
— Роман с автоматом? Ведь была такая книга, очень древняя, двадцать третий или двадцать четвертый века, правда? — спросила Майя.
Она обмахивалась длинным узким футляром, в котором держала записную книжечку.
— Тебе жарко? Постой, я сейчас… — начал было ее спутник.
— Нет, нет. — Она схватила его за руку. — Я как раз и хочу измучиться от жары, пусть все будет, как в старые и даже в доисторические времена. Взгляни, даже автоматы сегодня выглядят так, будто вышли прямо из средневекового замка.
— В средние века не было автоматов, — сказал Молетич.
Майя, продолжая обмахиваться, посмотрела на меня.
— Доктор, — сказала она, — мы хотим поспорить о любви: на какую профессию она больше всего похожа? Идея принадлежит мне. Что ты скажешь, доктор?
— Но мы хотели соблюдать очередность… — заметил молодой человек, ее спутник.
— Ну, пусть будет в алфавитном порядке… Скажи сначала ты, — обратилась она к Сонгграму.
— Но мое имя начинается на «с».
— Верно, но зато профессия — на «а», ты же астрогатор.
— Прекрасно! — ответил Сонгграм и, обведя нас взглядом, начал: — Любовь похожа на астрогацию тем, что приносит бессонные ночи. И астрогатору, и влюбленному надо быть бдительным. Тот, кто любит, не умеет объяснить, почему он любит. Я тоже не знаю, почему стал астрогатором. Любовь преодолевает расстояние между людьми, а звездоплавание — между звездами; и любовь и моя профессия забирают всего человека без остатка; в любви и звездоплавании каждое новое открытие приносит как радость, так и тревогу…
— Ну вот, пожалуйста! — воскликнул, прерывая его, молодой человек. — Тебе-то хорошо: ты говоришь первым и исчерпал все. Я хотел то же самое сказать о математике.
— А я — о физике… — негромко отозвался Руделик.
Стоя перед дверью, ведущей на террасу, он смотрел поверх голов в небо.
— Ну, а ты, доктор, что скажешь? — спросила Майя, пытаясь спасти свою тему.
— Не знаю… — заговорил было я, но в это мгновение увидел Анну; она стояла между Зориным и Нильсом.
— Ну же, — настаивала Майя. Вдруг она посмотрела на стоявших неподвижно товарищей и смутилась. — Подожди… — сказала она мне и, подойдя к ним, спросила: — Послушайте, сначала это мне нравилось — ведь я сама придумала, а теперь — что-то не очень… Может, не надо?..
— Что ты имеешь в виду? — спросила Нонна.
— Может, неумно так развлекаться?
— Я тоже так думаю. — Нонна утвердительно кивнула.
— Умно или нет — не знаю, но, по-моему, немного рискованно, — заметил Сонгграм.
Майя покраснела.
— Обманщики! — Она топнула ногой. — А притворялись, что вам очень нравится!
Она энергично двинулась вперед. Все направились за ней. Я снова остался в одиночестве. И продолжал смотреть на Анну. Нильс что-то оживленно говорил ей, а она слушала, как умела слушать только она одна: глазами, улыбкой, всем лицом. Я направился было к ним, но остановился, сам не зная почему, и пошел на террасу. Бескрайняя поверхность воды однообразно, размеренно двигалась; океан, казалось, дышал. С балюстрады, о которую я оперся, свешивалась тонкая лиана. В ее полураскрывшихся листьях, как в полусогнутой ладони, притаилась капля воды. Я увидел в ней свое лицо. Вдруг миниатюрное изображение покрылось тенью. Я поднял голову — рядом со мной стояла Калларла.
— Что ты там видишь, доктор?
— Год назад я был у тебя; за окнами шел дождь. Но ты, наверное, этого не помнишь.
— Помню. Смотри, какая голубизна в этой капле! Такие же сбегали тогда по карнизу. Почему ты подумал об этом?
— Не знаю. В этой капле могут плавать тысячи амеб, правда?
— Могут.
— Эта голубизна, отраженная в капле воды, для них — граница, за которую они не могут проникнуть. Граница мира. Небо.
В темных глазах Калларлы появилась искорка интереса.
— Говори дальше, — сказала она.
— Тысячи поколений людей не знали того, что можно пробить небо, голубое небо, и выйти за его пределы — как амеба, когда она выплывает за пределы своей капли.
— Это может быть страшным… для амебы, — прошептала она.
— Как хорошо ты это понимаешь!
Она беззвучно засмеялась.
— Я кое-что знаю об амебах. А в том, что ты сказал, есть доля истины: мы и находимся в небе.
— Нет, — я покачал головой, — мы не в небе. Небо кончается вместе с белыми тучами и воздухом Земли. Мы в пустоте.
Женские глаза — они были рядом с моим лицом — потемнели.
— Это плохо?
Я молчал.
