убежденностью, что Казанова едва удержался от смеха. Теперь уж не осталось сомнений: Дюбуа станет ему подспорьем во всех его начинаниях и, если надо, подтолкнет Демаре своей праведной и твердой рукой к алькову, где должен быть разыгран последний акт фарса.
До вечера не выходил Дюбуа из своей комнаты, видно, считая неприличным показываться дамам с разбитым лицом. Казанова заверил всех, что святой отец подвергся нападению пьяниц, которых в парке развелось видимо-невидимо, стоило сторожу оставить незапертой решетку. Г-жа де Фонколомб сделала вид, что поверила, однако не очень искусно, и поверить ей, что она поверила, было трудно. Она пожаловалась Казанове, что с тех пор, как Дюбуа вместе с ней путешествует по Европе, чего он только не натерпелся от пьяниц почти всех стран, где они побывали. Джакомо нисколько не удивился.
Догадываясь, что его любезная гостья не прочь позабавиться, он добавил, что аббат как истый мученик выказал столько стойкости в страдании и столько веры в Господа, что это убедило его самого вернуться в лоно церкви.
— Вас? — задохнулась его собеседница.
— Кого же еще, сударыня?
— Вы что, тоже выпили или произошло чудо?
— Но сударыня! Не верить в обращение, пусть даже и такое чудесное, — самой проявлять недостаточно веры.
— Да это и впрямь чудо! Ну разумеется! — подхватила она, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Я вам верю, мой друг. В этой истории слишком много шутовства, чтобы не поверить в нее всеми фибрами.
В этот момент в китайский салон, где только что было сделано невероятное признание, вошла Полина.
Г-жа де Фонколомб поделилась с ней переменой, произошедшей с их другом, добавив, что на все про все ушло менее часа.
— Господин Казанова и с Господом действует столь же стремительно и напористо, как с дамами, — вылетело из уст Полины.
— И, заметьте, с таким же успехом. Ощутите же сладкий аромат добродетели, исходящей от всего его существа! Бог и тот не устоял перед чарами нашего Друга.
Шуткам и насмешкам обеих дам Джакомо противопоставил серьезный и даже строгий вид, который хотя никого и не убедил, но породил бесчисленные вопросы и пересуды.
Он открыл им, что дважды в жизни испытал внимание Господа к своей персоне и даже подумывал, не удалиться ли ему в монастырь. Старый ветрогон вложил в свои слова столько искренности, что пожилая дама, несмотря на немалое удивление, чуть было не поверила ему. Зато Полина подчеркнуто изумилась, как это после двух знамений свыше он до сих пор не в рясе и не с самшитовыми четками, а с рубиновым крестом «Золотой шпоры».
— В юности мне и впрямь недоставало постоянства. Я стремился к добру, но, как говорят философы, охотнее следовал за судьбой.
— Которая принимала вид то одной, то другой хорошенькой мордашки, — вставила г-жа де Фонколомб.
— Дорога, ведущая к разврату, явно шире и удобнее, чем путь к спасению души, — заметила Полина.
— Напротив, пути, ведущие к удовольствию, узки, перегорожены тяжелыми дверьми, изобилуют темными лестницами, где ничего не стоит свернуть шею. Наслаждение почти всегда лишь награда за удаль.
Спор и далее продолжался в том же шуточном тоне. Казанова ничего иного и не желал, зная, что смехом и болтовней легче всего привести женщину к некоему закрытому ристалищу, где и решается исход любовного состязания, поскольку в женщинах развит непомерный вкус к словам и они быстрее привязываются к речам, нежели к тому, кто их произносит. Их пьянит ликер пустых слов и обещаний, и они легче поддаются обольщению. Женщины, как правило, не обладают таким живым воображением, как мужчины, и медленнее возгораются, но стоит этому произойти, и пожар уже не загасить, а самая прочная твердыня тает, как дымка.
Свирепая дева еще не дошла до такого состояния, однако ж находила удовольствие в беседе с шевалье и не замечала, что тот незаметно подводит ее к шуткам на любовную тему. И впрямь есть ли лучший предлог, чем спор о добродетели и вере, чтобы на самом деле вести диалог об удовольствиях?
Полина, конечно же, не поверила в излишне красноречиво преподанное обращение в веру бывшего распутника. Не заблуждалась она и относительно методов, к коим он прибегнул, но тем не менее отдавала должное мастерскому умению вести беседу и ощущала на себе ее действие. Словом, она уже слушала того, кто и не ставил себе иной цели, кроме той, чтобы женщины слушали его.
Под вечер голод выманил аббата Дюбуа из его логовища. Г-жа де Фонколомб распорядилась подавать ужин. Дюбуа пристроился в стороне: живая аллегория уничижения. Г-жа де Фонколомб попросила его рассказать о том, как он чуть было не расстался с жизнью, на что он махнул рукой, давая понять, что дело не стоит и выеденного яйца.
На следующий день, который пришелся на воскресенье, Казанова не явился к завтраку, и г-жа де Фонколомб вдвоем с Полиной пили шоколад. Без шевалье и его блестящих софизмов беседа была лишена приятности.
К десяти обе они отправились в церковь, в которую, несмотря на то что вход был со стороны деревни, можно было попасть не выходя из замка по переходу позади церковных хоров.
Полина, как обычно, лишь сопровождала свою госпожу в вертеп предрассудков. Она садилась рядом и терпеливо дожидалась конца службы, всем своим видом выражая крайнее порицание происходящего.
Однако в тот день внимание юной атеистки было приковано к спектаклю, который устроил Джакомо, сидя впереди всех в одном из кресел Вальдштейнов: закрыв лицо руками, он сотрясался словно в рыданиях, выказывая все признаки сильнейшего религиозного экстаза.
Г-жа де Фонколомб тотчас же узнала его по непревзойденной глубине вздохов и жару молитв. И только уважение к месту удержало ее от смеха. Полина также взяла себя в руки и перестала обращать внимание на необычного раскаивающегося грешника, одетого в малиновый фрак, панталоны желтого шелка и туфли со стразами на пряжках.
Аббат Дюбуа скромно держался среди простых прихожан и вышел вперед лишь к концу службы, чтобы представить г-жу де Фонколомб сельскому священнику и личному духовнику Вальдштейнов. Разговор велся по-французски и по латыни. Полина пыталась отыскать глазами Казанову, но тот исчез тотчас после
Джакомо, конечно же, не надеялся, что его примут всерьез, но больше не страшился насмешек своей ярой противницы, которая, не в силах отказаться от колкостей в его адрес, отныне не могла и делать вид, что они незнакомы.
— Ах, как я раскаиваюсь в своих грехах! — вскричал он, ударив себя кулаком в грудь. Голос его пресекся.
— Но, дорогой друг, грехи ваши хоть и многочисленны, но, может быть, не так уж и тяжки.
— Их тяжесть как раз и состоит в их количестве.
— Слишком любить — не обязательно грешить, — произнес аббат, чье снисхождение с прошлой ночи прямо-таки не знало границ.
— Я был всего лишь презренным блудодеем, — не унимался Джакомо. — Но желаю окончить свои дни в самом строгом воздержании.
— Ваше решение как раз по вашему возрасту, — не удержалась, чтоб не съязвить, Демаре.
Но Джакомо только того и нужно было: привлечь внимание красотки к своей особе.
— Увы и ах! — трогательно согласился он. — Несмотря на все ваши прелести, дорогая Полина, даже вам не под силу сбить меня с пути истинного.
— Я и не собираюсь вставать на пути столь благородного решения.
— А вы попробуйте! Испытайте меня и увидите: я не лгу.
