«Правда, что в Бессарабии перебили всех евреев? Значит, они начали приводить в исполнение свой план уничтожения евреев. Как хорошо. Давно пора было. И он радовался»[713] . Описывая эту сцену, Ионеско задается вопросом, что его больше злит в его собеседниках, превратившихся в носорогов, — глупость или звериная сущность.
В этой драматической ситуации понятными становятся чувство ужаса, беспомощности, ощущение неволи, которые все более явственно проявляются на страницах дневника драматурга. «Меня надули.... — Смогу ли я вернуться во Францию в этом году? Смогу я вернуться или нет? Что будет? Мы сможем спастись или нет? Я буду на свободе или окажусь в тюрьме?» — переживал он в 1941 г. (указание даты отсутствует) [714]. При мысли о том, что он может подпасть под положения антисемитского законодательства, которое в 1941—1942 годах чуть ли не ежедневно дополнялось все новыми непредвиденными и бессмысленными актами, Ионеско охватывала паника — об этом свидетельствуют многочисленные цитаты из его дневника. Например, та из них, которую можно отнести к июню 1941 г., поскольку автор упоминает о возможности нападения Германии на Россию. И добавляет: «В тоске ожидаем законодательных мер, которые, вероятно, предписывают наше уничтожение»[715]. Такое же осознание особой угрозы, нависшей над евреями и над всеми теми, кого режим Антонеску причисляет к таковым, ясно ощущается в более поздней записи — сам Ионеско датирует ее концом января 1942 г. Он все еще находится в Бухаресте и отмечает, что в этом временном убежище «существует угроза самой нашей жизни».
Ионеско также рассказывает о чудесах ловкости, которые он вынужден был применить, чтобы вместе с женой уехать из Румынии. Первая попытка, предпринятая в 1941 г., окончилась неудачей. «Уже три недели, как у нас были паспорта и визы». Однако разрешение на отпуск от министерства образования запоздало на два дня. Данное обстоятельство стало роковым, потому что за это время в Югославию вторглись немецкие войска и транзит через нее стал невозможен. Таким образом, описанные события происходили в апреле 1941 г., поскольку войска вермахта вошли в Белград 13 апреля. Тогда Эжен и Родика обратились в немецкое консульство — они собирались попасть из Германии в Швейцарию, а оттуда — в неоккупированную зону Франции. Удача снова им улыбнулась: необходимое разрешение было им выдано. Вот только главное управление оккупационных войск еще не разместилось в Румынии, и им придется немного подождать. Это полная катастрофа: кончается срок действия паспортов, а потом и виз. Ионеско приходится все начинать сначала. Он наводит справки. Слишком поздно. «Я только что узнал, что в соответствии с решением Совета министров выезд из страны закрыт, за исключением служебных командировок. Я чувствую отчаяние, гнев, успокаиваюсь, впадаю в апатию. Как я мог быть таким дураком!» — снова жаловался он[717]. «Надо быть дураком, чтобы еще на что-то надеяться»[718]. Поскольку Ионеско достаточно настойчив — и достаточно отчаялся, чтобы вообразить, что он сможет представлять за рубежом антонесковский режим, — ему удается наконец отворить двери темницы. «Произошло чудо, — пишет он, празднуя победу к концу 1942 г. — Мои друзья из разных министерств достали мне надежный паспорт с действующими визами. У меня билеты на поезд на завтра. Еду вместе с женой». И далее следует необычайная фраза, ключевая фраза, которой закрывается «Настоящее прошедшее, прошедшее настоящее» и открывается вишистский период: «Я — как заключенный, позаимствовавший у тюремщика его форму для побега из тюрьмы. В среду я уже буду во Франции, в Лионе»[719]. Дело происходит летом 1942 г.
ЧОРАН И ИОНЕСКО — ДИПЛОМАТЫ В ВИШИ
Чета Сора пребывает в радостном удивлении. Как это Ионеско с его «левой» репутацией удалось получить должность в румынском дипломатическом представительстве в Виши — и это в тот момент, когда получение подобного назначения или служило поощрением для человека, полностью преданного режиму, или означало наличие покровителя на самой вершине власти. Сора не перестают об этом говорить, пока Ионеско, с которым они не виделись с 1939 г., когда и они, и он были студентами-стипендиатами во Франции, не рассказывает им обо всех уловках и всех связях, использованных, чтобы сбежать из бухарестского ада. Вот таким образом, напишет он потом Тудору Вяну, я «оставил родину и убрался вон» (по-французски в письме)[720].
Дипломатическая карьера Эжена Ионеско в Виши во многом повторяет (по крайней мере, формально) карьеру Мирчи Элиаде в Лиссабоне. Из личного дела драматурга, которое хранится в архиве Министерства иностранных дел Румынии (в надпись «Виши» на обложке досье вкралась ошибка)[721], следует, что первоначально — с 1 июля 1942 г. — он занимал должность атташе по делам печати. В этом качестве он находился на службе в Министерстве пропаганды, в чьем ведении находились тогда все службы печати дипломатических представительств Румынии за рубежом[722]. Менее чем через год он получил даже повышение по службе: сперва в течение нескольких месяцев он находился в служебной командировке в Марселе — с 1 декабря 1942 г. по начало 1943 г., т. е. после вторжения немцев в свободную зону; затем в апреле 1943 г. будущий автор «Стульев» был назначен секретарем по культуре, а в июне 1944 г. — главным секретарем[723].
Изучая этот в общем достойный всяческого уважения послужной список, лучше понимаешь, почему Ионеско в своих автобиографических заметках всегда старался избегать упоминаний о вишистском периоде — на это обстоятельство обращает внимание и Мариана Сора в своих воспоминаниях. Автор «Жизни в отрывках» объясняет это намеренное умолчание опасениями Ионеско, что в исполненной непримиримости политической и интеллектуальной атмосфере первых послевоенных лет подобная служба могла бы «представить его в неверном свете»[724]. Но почему же он и впоследствии совершенно о ней не вспоминал? Об этом молчании проходится лишь сожалеть; служба при вишистском режиме, несомненно, была компромиссом, к которому Ионеско прибег в целях выживания. Архивные документы, свидетельства его служебной деятельности в дипломатической миссии — в том числе бесчисленные отчеты, составленные и подписанные им самим, — создают, однако, впечатление серьезного и усердного отношения, несколько отличающееся от апокалиптических рассказов Ионеско своим близким по поводу его работы.
Если верить самому писателю, сущность его работы (он рассказывал о ней непосредственно в процессе ее выполнения в письмах к Тудору Вяну) заключалась в переводе на французский язык румынских авторов, в написании предисловий к их книгам, в составлении антологий. Он выполнял ее сам или распределял между своими сотрудниками. Все это не так уж плохо; Ионеско даже не без удовольствия выполняет эти некомпрометирующие обязанности, расценивая их в какой-то мере как возможность познакомить французских читателей с несколькими хорошими румынскими писателями (в том числе с Павлом Даном, талантливым, но пессимистически настроенным романистом, покончившим с собой в 1937 г. в возрасте 30 лет). Ионеско относился к своей работе серьезно; доказательством могут служить упорные напоминания о необходимости оказать ему помощь в снабжении бумагой для выпуска в свет соответствующих изданий (во Франции во время войны ощущался острый дефицит типографской бумаги). Эти напоминания встречаются едва ли не в каждом его отчете о проделанной работе за 1942—1944 годы[725]. Вместе с тем в переписке 1943—1945 годов будущий драматург жаловался на «колоссальные сложности» в отношениях с другими членами дипломатической миссии, которых он, естественно, ненавидел, потому что это были «невежи, кретины и завистники, которые обычно и
