если бы он был французом. Демократия? Но после того, что вековые злоупотребления доказали «принципиальную бесполезность» революции 1789 г., после того, что ее идеи скомпрометировали себя и проржавели, какое новое содержание можно в них вдохнуть? Итак, демократия ни в малейшей мере не трогает его сердце. Патриотизм? Французы выхолостили его содержание, когда оказалось, что они неспособны пожертвовать собой ради своих убеждений. В целом текст демонстрирует удивительный парадокс. С одной стороны, Чоран пропитан все тем же витализмом, который он исповедовал в 1930-е годы. Это следует из радикального противопоставления «анемии» Франции, где доминируют стремление к форме, акосмическая и абстрактная культура — витальности славян и немцев. По крайней мере, их инстинкты сохранились в неизменном виде, утверждает он. А что же Франция? Ее дух покинул ее, как только она прекратила возвышать свои концепты до уровня мифа. Она страдает от избытка культуры. Но под этой культурой распростерт человеческий труп; вот что означает сегодняшняя французская пустота. Без сомнения, в чорановских рассуждениях все еще чувствуется сильное влияние Шпенглера, которого он открыл для себя в 1920-е годы. Вместе с тем Чоран видит причину упадка Франции в любви к жизни ради жизни — подход, с позиций жесткого витализма могущий показаться парадоксальным. Автор «О Франции» поясняет свою мысль: упадок настает, когда жизнь сама расценивает себя как высшую ценность, когда нет ничего выше нее, никакой другой ценности — даже «фикции» свободы, которая считалась бы достойной отдать за нее жизнь. При упадке жизнь становится самоцелью — в этом и состоит секрет разрушения! Конечно, Франция еще бьется в судорогах. И это нормально: что может быть естественнее подобных движений, когда умирающий народ отказывается умирать? Однако не следует верить внешним проявлениям, утверждает Чоран достаточно противоречиво. Дело в том, что французы себя не любят. Впрочем, это единственное качество, которое он еще за ними признает: если бы они не испытывали отвращения сами к себе, они не заслуживали бы ничего, кроме презрения!
Суть этой работы, переходной между румынским и французским периодами творчества Чорана, можно коротко выразить так: Франция — страна напыщенная и устаревшая, ей нечего больше предложить человечеству. На вопрос, поставленный в начале работы, Чоран отвечает так: если бы я был французом, я бы ударился в цинизм. Ведь Францию воспринимает именно та часть моего «я», которая сгнила, — замечает он. Отвращение и ненависть к самой идее прогресса — их Чоран будет культивировать и в последующих работах — открыто высказываются им на последних страницах книги. Понятие прогресса, свидетельствующее о метафизической недостаточности современного человека, впервые было выдвинуто Францией; она же первая за это и заплатит! — безжалостно констатирует он в 1941 г. Быстрый упадок Чоран считает «актом правосудия», вновь обращаясь к идее, высказанной ранее в статье о провинциальности Парижа: оккупировав Францию, немцы лишь утвердили существующее положение вещей[771]. Самое меньшее, что можно сказать по этому поводу, — в своих размышлениях касательно упадка Франции Чоран удивительно последователен. 40 лет спустя в беседе с Сильви Жадо, опираясь на фразеологию, поразительно сходную с той, которая использована в рукописи 1941 г., он заявлял: Франция «переживает исторический период усталости, поскольку в Европе она больше всех остальных себя растратила. Это, наверное, самая цивилизованная страна, но и самая уязвимая, самая изнуренная»[772].
Философ довольно часто обращается к проблеме коммунизма. Антибольшевистская пропаганда, распространяемая в Румынии в 1920—1930-е годы, оказала на него большее влияние, чем он сам представлял. Он считал, что отныне Франция лишена революционной участи. Однако у нее имеется лишь один социальный резерв — пролетариат, и единственный возможный путь — коммунизм. (В этом Чоран сходился с Мирчей Элиаде, который в 1943 г. опасался столкнуться с нацией, смертельно пораженной красной болезнью.) Ее якобинская традиция делает невозможными иные варианты эволюции, заключал румынский изгнанник, который между тем уже много месяцев пребывал в петэновской Франции![773] В размышлениях об упадке приютившей его страны присутствует и образ еврея, как всегда в виде генерализованного стереотипа. Но это уже совершенно иной образ, чем в «Преображении». Из неизданной рукописи 1941 г. нам становится известно, что всем нациям-неудачницам присущи некоторые черты иудейской двусмысленности: их грызет неотвязная мысль[774], что они не состоялись.
Возможно, что смена тональности в отношении евреев была до некоторой степени спровоцирована встречей Чорана с румынским философом еврейского происхождения Беньямином Фондане, происшедшей в оккупированном Париже. Фондане, чье настоящее имя было Беньямин Векслер, родившийся в Яссах в 1898 г., последователь Льва Шестова, эмигрировал в Париж в 1923 г., женился на француженке Женевьеве Тиссье и натурализовался во Франции в 1938 г. Его перу принадлежало множество книг, в том числе «Больная совесть» — одно из великих творений, оставшихся непризнанными в XX веке[775]. «Лицо его было самым изборожденным морщинами, самым высохшим, какое только можно себе представить; морщинам, казалось, тысяча лет, но они ничуть не были застывшими — их оживляло глубочайшее страдание... При малейшей мысли о Фондане я немедленно оказываюсь во власти страшного воспоминания об этом лице»[776]. Так писал об этой встрече Чоран в «Упражнениях в восхищении». В течение трех лет Чоран и Фондане часто встречались — их объединяло общее преклонение перед Шестовым. Фондане жил в доме 6 по улице Роллен — в доме 14 по той же улице в 1644—1648 годах обитал Декарт. Это маленькая улочка, в стороне от городского шума, она выходит на улицу Монж. Кабинет Фондане располагался во втором этаже, окнами во двор. В те годы философ был погружен в работу над рукописью «Бодлер и опыт падения в пропасть», его последней книгой, так и оставшейся незавершенной[777]. «Я познакомился с ним во время оккупации и часто навещал его, — продолжает Чоран. — Я всегда «забегал к нему на часок», а проводил там весь день до вечера — разумеется, по моей вине, но и по его тоже: он обожал говорить, а у меня не хватало смелости прервать этот монолог, изнурявший меня, но и восхищавший»[778].
Беньямин Фондане посещает семинары Башеляра в Сорбонне[779] , без колебаний ходит на тренировки в плавательный бассейн на улице Понтуаз и даже рискует совершать частые набеги в книжный магазин Жозе Корти против Люксембургского сада. Все это опасные места для еврея, отказавшегося нашить на свою одежду желтую звезду. Потому что Фондане, которого Чоран описывает как особого человека, человека «исключительного благородства», живущего в мрачную эпоху, решил вести жизнь свободного человека. Улица Роллен, объяснял Чоран в беседе с Арта Луческу в 1992 г., давала ему чувство защищенности. Но он не сидел дома. Он ходил повсюду. Чоран уговаривал его переехать. Его жена тоже уговаривала его спрятаться. Безуспешно[780]. В 1947 г. Женевьева писала Жаку Баллару, главному редактору журнала «Кайе дю Сюд», где в 1943 г. были опубликованы отрывки из «Бодлера», что порой ее муж говорил ей доверительным тоном, с особым, присущим ему юмором: «Если бы Гитлер подозревал о моем существовании, он бы велел меня арестовать...»[781]
Непоправимое произошло 7 марта 1944 г. По доносу соседа (по всей вероятности, привратника их дома) Фондане и его сестра Лина были схвачены полицией. У него хватило времени нацарапать несколько строк на листке бумаги, который он оставил на своем рабочем столе: «Вьева, это случилось. Я в префектуре. Предупреди Паулана». Обоих, его и сестру, отправили в лагерь Дранси. Полан немедленно сообщил о случившемся двум другим друзьям Фондане: физику Стефану Лупаско и самому Чорану. Они неоднократно совместно ходатайствовали перед оккупационными властями, чтобы освободить Фондане и Лину. Следует отметить, что дело это было довольно рискованное. Шансы на успех были очень невелики. Тем не менее трое друзей добились своего. Беньямина Фондане было разрешено освободить как «супруга арийской женщины» — но одному, без сестры. Он наотрез отказался. Паулан, Лупаско и Чоран предприняли еще одну попытку — на сей раз напрасно. 30 мая эшелоном № 75 Беньямин Фондане депортирован в Освенцим. Он погиб в газовой камере в Биркенау 3 октября 1944 г.[782]
Невозможно себе представить, чтобы для Чорана не стали шоком сперва непосредственное столкновение с трагедией, главным действующим лицом которой явился его близкий друг, а затем конкретные и смелые меры, принятые, чтобы вырвать Фондане из когтей Виши. После этой даты — 7 марта 1944 года — Чоран уже вряд ли был способен написать строки, встречающиеся в книге «О Франции»: «Лишь два вида наций не клонятся к упадку: те, в чьей истории никогда не было периодов славы, и евреи».
