конец света близок. — Я потерял тропу в высокой траве и теперь осматривался.
— Возможно, так оно и есть. Мир давно пора почистить от грешников.
Я фыркнул и уверенно направился на юг.
Пугало нагнало нас, когда уже наступил ранний вечер, курганы остались позади, как и густая трава, а вокруг начался мелкий ельник, совершенно незаметно перешедший в золотистый сосновый бор. Высокий, светлый, с песчаной землей и ковром из желтых прошлогодних иголок.
Здесь я встретил иное существо, щепника. Высокий, нескладный, с острыми руками-лучинами, он неспешно и плавно взбирался по стволу, собирая в плетеную корзину кусочки смолы, выступившей на коре и уже успевшей застыть. Увидев меня, щепник поднял деревянные отростки у себя на спине, забил ими друг о друга, вызывая глухой, дробный стук. Издалека ему ответили.
— Они опасны? — поинтересовался Проповедник, видевший таких впервые.
— Нет. Если, конечно, к ним не лезть и не разжигать огонь рядом с их молодняком. Деревяшкам до людей нет никакого дела.
Так и было. Я прошел мимо еще четверых иных существ, и они лишь постучали мне вслед, предупреждая своих соплеменников, прячущихся где-то в древесных кронах.
Пугало, как всегда, таскалось по обочинам и спугнуло лису из кустарника. Оно догнало ее в два счета, сверкнул серп, и страшило украсил соломенную шляпу песочно-рыжим, облезлым хвостом.
— Форменное браконьерство! — возмутился Проповедник.
Пугало показало ему оскорбительный жест. И старый пеликан тут же оседлал свою лошадку, возмущаясь и пытаясь заставить того извиниться. Очень смешно. Быстрее в Арафее пройдет сорок ливней подряд, чем наш молчаливый спутник станет себя утруждать такой мелочью, как просьба о прощении у ближнего своего.
Запах разложения я почувствовал, когда сделал краткий привал. Стоило мне расположиться, как ветерок принес эту сладковатую вонь, которую ни с чем больше не спутаешь. Я ругнулся, и Проповедник тут же встревожено вскинулся:
— Что?
— Кто-то сдох поблизости. Придется поискать другое место.
— Слава Всевышнему, что я не ощущаю запахов и избавлен от ароматов переулков и разлагающихся мертвецов.
Как назло, ветер переменился, и я, потеряв возможность понять, где лежит тело, спустя три минуты оказался аккурат рядом с трупом. Это был огромный кабан с длинным уродливым рылом, грязной шерстью ржавого цвета и телом, которое было почти целиком скрыто под шевелящимся ковром из мучнисто-белых червей. Зрелище отвратительное, но я видал и похуже.
— Господи, — сказал Проповедник. — Глазам своим не верю!
Это точно. В другое время я бы не задержался здесь и ушел как можно быстрее, чтобы не ощущать смрада и не слушать многочисленного гудения мух. Но кабан здесь был не один. Не знаю, отчего умерло животное, но, упав, оно придавило ноги своего наездника, и у того не нашлось сил для того, чтобы поднять его или отодвинуть в сторону.
Наездником оказался визаган. Худой и костлявый мальчишка, с выступающими суставами, бритым черепом, неприятным, отталкивающим лицом и страшным ртом, в уголках которого запеклась черная кровь. Из окровавленной дыры в его голове едва сочился темно-синий, слабый дымок. На ином существе была лишь короткая юбка из хорошо выделанной человеческой кожи.
Зверь сдох уже довольно давно, но эта тварь, несмотря на истощение, все еще была жива, и, когда я подошел ближе, бритая голова дернулась, повернувшись в мою сторону. Я поспешно отвел взгляд, не желая проверять на себе силу его магии подчинения.
Его не тронули ни черви, ни хищники. Идиотов, питающихся ядовитым мясом, на белом свете не так уж и много. Даже среди животных.
Он молчал, смотрел на меня, и его костлявая грудь, обтянутая желтоватой кожей, сквозь которую прекрасно были видны ребра, тяжело вздымалась. Я тоже молчал. Гудели лишь мухи, облаком вьющиеся над останками. Затем я развернулся и отправился своей дорогой, чувствуя, как чужой, недобрый взгляд жжет мне спину. Проповедник неохотно увязался со мной, а Пугало решило остаться и посмотреть, как визаган станет умирать.
— Я слышал, они не любят людей, — сказал старый пеликан, когда мы отошли довольно далеко.
— Ненавидят. И считают нас абсолютным злом.
— По мне, так зло — это они. Они ж людоедством промышляют, а не мы.
За свою жизнь я встречал четырех таких тварей. Двоих, особенно агрессивных, пришлось убить, так как я не горел желанием позволить срезать с себя мясо для чужого ужина.
Проповедник несколько раз задал мне какой-то вопрос, но я не услышал, думая о своем.
— Людвиг, что с тобой?! — обозлился он. — Не превращайся в Пугало, когда с тобой разговаривают! Эй! Стой! Ты куда собрался?!
Я отправился назад, не слушая его увещеваний.
Пугало уже успело потыкать серпом в тушу кабана и теперь выковыривало из его пасти огромные клыки, явно для того, чтобы прицепить их себе на шляпу, по соседству с лисьим хвостом. За всеми этими действиями напряженно следил визаган. Надо думать, ему было непонятно, почему мертвый зверь раскрывает пасть и избавляется от своих зубов.
Палаш покинул ножны с характерным звуком, и визаган с Пугалом повернули головы в мою сторону.
— Я знал, что ты не сможешь устоять от соблазна, человечина, — рассмеялась эта тварь. — Я бы тоже не устоял.
Голос у него оказался ужасающий, словно металлом водили по стеклу. А акцент и того хуже. Ему явно не часто приходилось говорить с людьми. К тому же язык, на котором он говорил, в Фирвальдене, Лезерберге и еще в пяти королевствах и, по меньшей мере, в семи княжествах (не считая кантонов) называли не иначе как народным. На нем общалась лишь чернь, но я вполне понимал этот достаточно распространенный диалект деревень и городских трущоб.
Я, не ответив, подошел к тоненькой сосенке и под взглядами иного существа, души и одушевленного в несколько ударов срубил ее, а затем избавил от ветвей, получив длинную жердь.
Недалеко от визагана лежал его посох — искривленная сучковатая палка, инкрустированная костью и украшенная пестрыми перышками. Я отбросил его ногой как можно дальше, а затем воткнул жердину между мягкой землей и разлагающейся тушей и навалился на нее сверху. Этот рычаг сработал — тело кабана едва-едва приподнялось, ровно настолько, чтобы визаган впился пальцами в траву и мох, подтянулся на ослабевших руках и высвободил ноги.
Я отпустил жердину, от которой у меня на пальцах остались следы пахучей смолы. Пугало, понимая, что больше ничего интересного не случится, вновь занялось кабаньими клыками, а я продолжил путь.
— Что это было? — мрачно поинтересовался Проповедник. — Зачем ты освободил эту гнусь?
— Сам не знаю.
— Людвиг, ау! Это визаган, ты не забыл? Они всегда настроены недружелюбно к людям. Святой Петр, да они нас жрут при первой возможности!
— Да. Ты совершенно прав, это злобная и опасная тварь, но… — Я и вправду не находил объяснений для своего внезапного порыва.
— Смотрю, Темнолесье крепко тебя изменило. Стоило тебе пообщаться с иными существами, как они стали тебе куда ближе некоторых людей.
— Ты мне неделю назад твердил о христианских добродетелях и всепрощении.
— Я говорил о людях, а не о мерзких тварях.
— Порой границы между людьми и мерзкими тварями сильно стираются, друг Проповедник. Ты разве никогда не задумывался об этом?
Старый заброшенный монастырь с частично обвалившейся западной стеной встретил меня густыми тенями, запахом сырости и потревоженным вороньем, взвившимся в небо при моем приближении.
