и увидел сидящих там Оливера и Элеонору.
— Оливер? — удивленно произнес Гай.
Тот встал, не вынимая рук из карманов спортивной куртки, сделал шаг или два навстречу, затем снова отступил назад.
— Я рад видеть тебя, Оливер, но… ведь сейчас июнь… ты должен быть в Эдинбурге… скоро экзамены…
Его перебил резкий голос Элеоноры:
— Скажи ему.
Гай посмотрел на жену. Она сидела неестественно прямо, с бледным лицом, плотно сжав губы.
— Скажи ему, Оливер, — повторила она.
— Что он должен мне сказать?
— Я не буду сдавать экзамены, папа.
Гай растерянно моргнул.
— Может быть, я что-то перепутал? В своем последнем письме ты писал… — Но он не смог вспомнить, о чем писал Оливер в последнем письме. В последние недели, а может, и месяцы никаких писем не было.
— Я не вернусь в Эдинбург.
Увидев решительное выражение на побелевшем лице сына, Гай наконец-то начал понимать, о чем идет речь. Сердце неприятно сдавило, и он опустился в кресло.
— Это вздор! — сердито сказала Элеонора. — Объясни ему, Гай, что он несет вздор.
Оливер избегал смотреть в глаза матери.
— Никакой это не вздор. Я не собираюсь возвращаться в медицинскую школу. Я уже сказал об этом своему преподавателю.
Гай слышал слова, но не мог сразу понять их значение. Это напоминало известие о внезапной смерти. Смерти его надежд: он всегда полагал, что Оливер пойдет по его стопам. То, что Оливер станет врачом — как оба деда и сам Гай, — никогда даже не ставилось под сомнение. Это был единственный вопрос, в котором между ним и Элеонорой было полное согласие. Глядя на Оливера, Гай понял, насколько неустойчива ситуация: одно неверное слово, и будущее изменится до неузнаваемости.
— Сядь, Оливер. Давай обсудим это.
Оливер, насупившись, сел на диван.
— Я бросил школу, вот и все. Я ненавижу медицину. Всегда ненавидел.
«Этот слегка пренебрежительный тон специально рассчитан на то, чтобы вызвать мое раздражение», — подумал Гай.
— Ты видишь, Гай? — воскликнула Элеонора. — Что ты сидишь и смотришь? Почему ты не скажешь ему, что это просто смешно? — Она повернулась к сыну. — Оливер, ты не должен так говорить. Ты всегда хотел быть врачом.
Оливер уставился в пространство широко раскрытыми синими глазами.
— Это вы всегда хотели, чтобы я стал врачом. А я терпеть не могу медицину, я же сказал вам. Эти запахи… эти страдания.
Гай решил, что он понял, в чем дело. Он тоже мог припомнить подобные чувства. Он подошел, сел на подлокотник дивана рядом с сыном и мягко проговорил:
— У каждого студента-медика когда-нибудь возникают сомнения. У меня они тоже были.
— Ты говоришь об этом, как о какой-то религии, папа, — с сарказмом сказал Оливер. — О потере веры.
— Я помню, как я в первый раз удалял гланды — я чуть не потерял сознание. — Гай осторожно положил руку на напряженное плечо сына. — А что касается человеческих страданий — да, это самое тяжелое в нашем деле. Но ведь ради этого мы и работаем. Мы имеем возможность сделать жизнь лучше, облегчить мучения людей, воплотить в жизнь свои идеи…
— Ты говоришь о себе? — Оливер неприятно улыбнулся, и рука Гая соскользнула с его плеча. — «Сделать жизнь лучше… облегчить мучения» — какая нравоучительная болтовня. Ты говоришь об идеях — но ведь это чушь. — Презрительная улыбка не сходила с его лица. — Посмотри на себя, папа. Какие у тебя идеи? Что для тебя медицина, как не возможность пополнить банковский счет?
Гай ни разу не ударил Оливера, пока тот был ребенком, но испытал сильное желание сделать это сейчас. С трудом сдержавшись, он сказал:
— Не смей говорить так со мной, Оливер. Ты не имеешь на это права.
И сам почувствовал, как напыщенно и неубедительно звучит его голос. Пытаясь успокоиться, он отошел к окну. Небо все еще было светлым, на горизонте виднелись пятна сиреневых туч. «Что для тебя медицина, как не возможность пополнить банковский счет?» Гай сжал кулаки.
— А на что ты собираешься жить? — спросил он, не оборачиваясь. — Деньги, оставленные дедом, предназначены для обучения в медицинской школе. Или ты рассчитываешь, что я буду содержать тебя?
— В этом нет необходимости, папа. Все будет в порядке.
Что-то в тоне Оливера заставило Гая повернуться и посмотреть на сына.
— Видишь ли, я собираюсь жениться, — сказал Оливер и улыбнулся.
Гай услышал, как ахнула Элеонора. Сам он смог лишь невнятно повторить последнее слово, произнесенное сыном.
— Жениться?
— Да, папа.
— Ты не можешь — даже не думай!.. Жениться! — Протесты Элеоноры напоминали отрывистые автоматные очереди.
Гнев Гая снова прорвался на поверхность.
— Так вот, значит, в чем дело? Ты решил, что влюбился в какую-то девчонку, и ради этого намерен бросить карьеру? Господи, Оливер, я считал, что у тебя больше здравого смысла. Подумай как следует! Будь практичен! Пройдут годы, прежде чем ты получишь финансовую независимость.
— Лиззи — наследница хорошего состояния, поэтому мне не придется думать о деньгах. Разве это плохо? — Глаза Оливера блеснули. — Я больше не буду зависеть от тебя, папа. Мне не придется клянчить на новый костюм или на то, чтобы уехать на недельку-другую из этой сырости. Я буду свободен.
Он подошел к буфету, достал бутылку шерри, наполнил три бокала и поставил один перед Элеонорой.
— Разве вы не довольны? Разве вы не хотите поздравить меня?
— Поздравить! — Элеонора отпихнула бокал в сторону. — С чем? С тем, что ты собираешься сломать себе жизнь из-за какой-то шлюхи?
Гай увидел, что глаза Оливера вспыхнули гневом, и поспешно сказал:
— Речь, видимо, идет о том, что ты хочешь обручиться? — Он взял бокал из рук Оливера, поскольку отказ выглядел бы слишком нарочитым. — Тогда это другое дело — мы не станем возражать против помолвки, правда, Элеонора? — «Ранняя помолвка и ответственность, которую накладывает этот шаг, пойдут Оливеру на пользу», — решил он.
— Речь идет о свадьбе, папа, — холодно возразил Оливер. — Я женюсь.
Гай увидел в лице сына решительность и упрямство, которые так часто обезоруживали его в Элеоноре.
— И как давно ты ее знаешь… как ее зовут?
— Лиззи, — ответил Оливер. — Лиззи Кемп.
Оливер продолжал говорить: «Если полностью, то Элизабет. Элизабет Анна Кемп. Звучит аристократически, ты не находишь, папа?», но Гай его почти не слышал. Комнату заполнила навязчивая барабанная дробь. Гай не сразу понял, что это бокал, зажатый в его руке, стучит о подоконник. Взглянув на Элеонору, он увидел, что она бела, как мел. Ее рот был полуоткрыт, как будто заявление Оливера в буквальном смысле лишило ее дара речи. За все годы их мучительного брака Гай не мог припомнить ни одного случая, когда бы ему удалось заставить жену так надолго замолчать.
Оливер, споткнувшийся посредине своего монолога, озадаченно переводил взгляд с отца на мать и обратно.
