тонах — бирюзовых и морской волны. Стулья, лампы и тумбочки простой обтекаемой формы. Все так непохоже на помпезную обстановку на Холланд-сквер, где царили темно-красный и бежевый цвета. Оливеру казалось, что он очутился в каком-то другом мире, даже на другой планете.
Вдоль стен стояли вешалки с платьями. На спинку стула было накинуто несколько шарфиков из яркой блестящей ткани. Оливер посмотрел на ценник. Три гинеи. За шарф!
— Вам помочь, сэр? — раздался голос.
Оливер вздрогнул и поднял глаза. Рядом с ним стояла высокая женщина с седыми волосами.
— Я просто смотрю, — сказал он, копируя надменный тон матери.
Женщина отошла к кассе и занялась с покупательницей. Оливер осторожно огляделся. В магазине работали только две продавщицы: та высокая с седыми волосами и более молодая — в зеленом платье. В зале было людно, женщины перебирали платья на вешалках, примеряли их, скрываясь на время в примерочных. Пожилая продавщица заворачивала покупку; зазвонил телефон, трубку взяла та, что в зеленом платье. Оливер стянул шарфик со спинки стула и сунул в карман пиджака. Затем вышел из магазина.
Он заставил себя идти спокойным шагом. Если он побежит, это может вызвать подозрения. Во рту пересохло. Он почти дошел до угла и уже собирался вздохнуть с облегчением, но тут увидел перед собой ее. Светлые волосы и глаза цвета оникса на броши матери: женщина в зеленом платье, женщина из «Холли- Блю».
— Шарфик, пожалуйста, — сказала Фейт и протянула руку.
Он выглядел таким испуганным, что ей стало его почти жалко.
— У нас есть черный ход, — объяснила она. — Короткий путь.
— О, — прошептал Оливер, вынул шарф из кармана и отдал ей. — Вы позвоните в полицию?
— Возможно.
Фейт тоже была озадачена. Магазинные воришки обычно не так юны и не так хорошо одеты.
— О, — снова сказал он. — Пожалуйста, не надо.
«Что же мне с тобой делать? — сердито подумала Фейт. — Вызвать полицию, позвонить твоим родителям или, может, погладить по головке, чтобы ты не плакал?»
— Как тебя зовут? — довольно мягко спросила она.
— Оливер.
— Красивое имя. Итак, Оливер, ты не хочешь, чтобы я обращалась в полицию. Как же, по-твоему, я должна поступить?
Он покачал головой.
— Не знаю.
На нее испуганно смотрели широко раскрытые глаза чудесного синего цвета. На вид мальчику было лет тринадцать-четырнадцать, он был поразительно красив и опрятен.
— Дело в том, — медленно проговорила Фейт, — что я не понимаю, почему ты украл шарфик. По правде говоря, мальчики редко заходят в наш магазин, разве что перед Рождеством, выбирая подарки. — Она прищурила глаза. — Так в чем же дело? Ты хотел его подарить?
Он молча кивнул.
— Своей подружке?
— У меня нет подружки.
— Тогда кому?
В глазах мальчика заблестели слезы. Фейт приняла решение. Через дорогу было маленькое кафе — более подходящее место для разговора, чем тротуар.
— Давай поговорим в спокойной обстановке. Ты ведь любишь глазированные булочки и «Тайзер»,[47] Оливер? Я очень люблю.
Фейт сделала заказ официантке, давая Оливеру время прийти в себя. Она помнила, как однажды в детстве — ей было лет восемь — она потерялась в Мадриде. Тогда она боялась не только того, что не найдет дорогу, но и расплакаться на глазах у посторонних. Наконец Оливер перестал кусать губы и принялся потягивать газировку через соломинку.
— Расскажи, кому ты хотел подарить этот шарф.
— Маме. Чтобы подбодрить ее.
— Она больна?
Мальчик покачал головой. У него были золотистые волосы, которые блестели, как шелк.
— Мама и папа… — Он снова моргнул и уставился в стол. — Они часто ссорятся.
Слова были еле слышны.
— Бывает, что взрослые ссорятся, — мягко сказала Фейт. — Но это не значит, что они не любят друг друга.
— Они все время ругаются! Я ненавижу это! Для меня это как… — Он запнулся. — Просто ненавижу, и все.
Он начал отрывать кусочки от булочки. Глядя на него, Фейт вспомнила, что чувствовала она сама, когда Ральф и Поппи ссорились. Болезненное, паническое ощущение, страх, что весь ее мир, краеугольными камнями которого были, конечно же, родители, сейчас рухнет.
— Вчера вечером был настоящий скандал. — Оливер подобрал пальцем капли глазури, упавшие на тарелку. Было видно, что он старается говорить как можно более небрежно. — Мы с дедушкой включили радио почти на полную громкость, но нам все равно было слышно.
— Бедный Оливер. Значит, сегодня утром твоя мама была расстроена…
— Она плакала.
— Она плакала, и ты хотел чем-то порадовать ее?
— Да. — Он снова опустил глаза в тарелку и прошептал: — Понимаете, это я во всем виноват.
Фейт забыла про шарф. Ей вдруг стало до боли жаль этого мальчишку.
— Ты не виноват, Оливер, — сказала она. — Детям часто кажется, что родители ругаются из-за них, но это не так.
— Вы не понимаете. — Он поднял полные отчаяния глаза. — Я совершил ужасный поступок.
— Что бы ты ни сделал, Оливер, я уверена, что это не было настолько ужасно, — твердо сказала Фейт. — Ты всего лишь…
— Меня исключили из школы.
Его слова прозвучали как удар. «Меня исключили из школы». Фейт осторожно поставила на стол стакан и сплела пальцы, чтобы остановить дрожь в руках. Оливер, думала она. Тринадцать лет. Исключен из школы. Стащил шарфик в магазине…
— Вот видите, — с вызовом сказал он. — Я же говорил, что это ужасно.
— Тебя исключили за воровство?
Вызов в его глазах сменился стыдом. Он опустил голову.
— Поэтому я дома. Раньше я учился в интернате. А теперь папа настоял, чтобы я пошел в местную школу. Мама этого не хотела. Я сам во всем виноват.
— Оливер, — осторожно проговорила Фейт. — Как твоя фамилия?
Но она знала ответ прежде, чем услышала его.
— Невилл, — сказал он.
Фейт не могла сразу вернуться в магазин — не хотела, чтобы Кон увидела ее опрокинутое лицо. Она уселась на соседнем пустыре, наблюдая за бабочками, порхающими среди высокой травы. Из земли поднимались высокие стрелы еще не расцветшего кипрея. Фейт прижала колени к подбородку и сказала себе: «Все кончено».
Вообще-то, она еще несколько месяцев назад поняла, что конец близок. Но ей не хватало храбрости нанести решающий удар, поставить точку, оборвать последний вздох. Это была медленная смерть, не из-за недостатка любви, а из-за нехватки воздуха. Фейт поняла, что любовь не может существовать в таком изолированном виде, ей нужны другие люди, другие места, энергия для подпитки. Хитрости и уловки, с самого начала сопровождающие их с Гаем роман, множились, а не уменьшались. А любовь не может
