Евгений Ленский
Вокруг предела
1
Отвертку он украл еще днем. Точнее, не украл, а подобрал на полу в картонажной мастерской, где они делали коробки для обуви. Хотя, конечно, чью-то отвертку, но большого ущерба он все же не нанес никому: у отвертки было тупое, широкое жало со щербинкой и полуобломанная ручка. А это казалось самым важным — не нанести большого ущерба, если уж нельзя обойтись совсем без него. Только вот почему это так важно — он не знал, просто чувствовал.
До вечера Трофимов носил отвертку в носке и очень боялся, что она прорисуется сквозь ткань больничных штанов — серых полупортков-полупижамы. А когда ложился спать — перепрятал ее под подушку.
Засыпали все трудно — со стонами, проклятьями, скабрезным шепотом и диким ржанием. Только сосед справа — тихий и спокойный Наполеон, заснул сразу. Кое-кто, особенно практиканты, не верили, что этот безобидный старичок и есть великий французский император. Старичок объяснял, что на острове Святой Елены что-либо предпринимать уже поздно, а самое главное, только недалекие англичане могут думать, что он не подозревает о мышьяке в своем ежедневном кофе. Когда студенты уходили, Наполеон вздыхал и мрачно повторял одну и ту же фразу: «А я кофе не пью!»
Трофимов знал, что император просто успокаивает себя и окружающих, а кофе исправно употребляет, как и все, — когда в столовой дают. Трофимов никогда не опровергал Наполеона, как никто другой Он понимал, что должен чувствовать человек, у которого навсегда позади не только Ляйпциг и Ватерлоо (хвост бы с ними!), но и Аркольский мост, Ваграм и Аустерлиц!
Наконец, когда успокоились все, Трофимов встал, тщательно, как никогда, зашнуровал ботинки, поколебался, но оставил на вешалке ватник и, сжимая в руке отвертку, скользнул к двери.
Дверь была не заперта — просто захлопнута на собачку. Однако ни с наружи, ни изнутри ручек не было — врачи и санитары носили их с собой. В принципе этого было достаточно для
всех, в том числе и для Трофимова, до тех пор, пока он не услышал Зов.
Угадал он точно. Жало отвертки тютелька в тютельку вошло по диагонали в отверстие для ручки. Щелчок и легкий скрип грянули в спящей палате. Трофимов сжался, пережидая. Сейчас кто-нибудь вскочит…
Вскочил Наполеон. Император мог разбудить кого-нибудь и поопасней, и Трофимов шепотом приказал ему: «Спать!» Наполеон повалился навзничь, уже в падении закрывая глаза. Впервые за много, за невообразимо много лет Трофимов воспользовался той силой и властью, которой подчинялись и люди, и звери, и волны морские, и что-то еще… Вспоминать было некогда.
Дверь в палату дежурных санитаров была приоткрыта, и по коридору беспорядочно метались звуки — шлепанье карт, возгласы, смех. Ощущение удачи, не покидавшее Трофимова с утра, с того момента, когда он услышал Зов, усилилось. Повезло, что попалась отвертка и что сегодня дежурили четыре подрабатывающих студента, способных до утра играть в покер. Кстати, он, Трофимов, был у них на хорошем счету — тоже плюс к грядущей удаче!
Медленно прокрадываясь мимо приотворенной двери, Трофимов ухмыльнулся своим слишком уж человеческим расчетам. Своей ли, нет ли, волей, делая в коридоре первого этажа мозаичный пол, строители заложили в него пентаграмму. Сколько раз проходил через нее Трофимов? Сотни? Тысячи? Пентаграмма молчала до сегодняшнего дня, когда Трофимов узнал, что линии его судьбы сложились в черту: Случайно ли на полу в мастерской валялась отвертка?
Из-за двери на тихий звук шагов выглянул Петров, перворазрядник-боксер, которого, как огня боялись буйные. В руке он держал карты.
— А, Трофимов?.. — Мысли Петрова были в этих картах — мелочи с двумя валетами. Он даже не задумался, а как, собственно, Трофимов попал в коридор? Трофимов всем своим видом изобразил очень человеческое желание. Изобразил убедительно: Петров махнул рукой и исчез в комнате. Мимоходом Трофимов пожелал ему флешь-ройяль, чувствуя, что пожелание сбудется.
Дверь на лестницу он открыл так же легко, а решетка на окне лестничного пролета держалась на одном гвозде — это было заметно с улицы и замечено Трофимовым давно.
В больничном парке выло. Осенний штормовой ветер гнул деревья, гремел жестью складов и надсадно свистел в проводах. Никто не услышал в этом шуме падения решетки на газон. Ловко, как обезьяна. Трофимов спустился на землю по плющу, густо заплетшему здание до окна, из которого он вылез, встал на твердую почву, повернулся лицом к ветру а побежал.
Первые шаги давались легко. Ветер упругой, но тяжелой лапой упирался в грудь, набивал рот воздухом, способствуя вдоху
и максимально затрудняя выдох. Но уже через несколько секунд Трофимов ощутил, как его бег набирает скорость и мощь. Он уже не бежал, а несся вперед плавными прыжками, тараня ветер, и тот расступался, пропуская его.
«А ведь это уже было, — мелькнуло в голове у Трофимова, — было, хотя и невообразимо давно…» Мелькнуло не словами, а скорее обрывком картинки, памятью тела, ощущением полета. Только тогда он несся высоко в безоблачном небе и быстро, куда быстрее, чем сейчас А воздух — плотный, тугой, словно раскалывался перед ним и смерчами срывался с кончиков крыльев. И еще был звук — предсмертно- торжествующий, сотрясающий небо и землю, — вопль Велиала, когда, пораженный молнией, он комом пролетал мимо. Пролетал, еще сохраняя направление в зенит, но уже трагически изломав снежно-белые крылья. И они, летящие, ответили на его крик кличем такой силы, что беспрерывно бившие молнии, не долетая, дробились на мельчайшие частицы, обволакивали их тела и загорались на них огнями святого Эльма. Не тогда ли возник в уме пораженного наблюдателя внизу, на земле, Люцифер, «несущий свет»?
Но это только мелькнуло, мелькнуло и пропало. Так многое пропадало, появившись намеком, отдаленным воспоминанием. Анатолий Петрович, молодой врач-психиатр, исписал две тетради, еле поспевая за стремительной Трофимовской скороговоркой. Выгода была обоюдной. Для Анатолия Петровича — интересный случай и основа для диссертации, а для Трофимова — попытка вспомнить если не все, то хотя бы связь времен. Но не просто времен, а времен в нем, в отдельно взятом Трофимове. Интерес угас, когда Трофимов кое-что понял, а его теоретические, путаные рассуждения охладили Анатолия Петровича. А может быть, он уже собрал достаточно материала. Кто сказал, что в стране слепых и кривой — король? В стране слепых кривой — сумасшедший! Даже кривой, не говоря уже о зрячем.
«Дачу» Трофимов нашел легко, благо располагалась она сразу за оградой больничного парка. Здесь, между территорией больницы и воинской частью, пролегала обширная полоса, издавна не то заселенная, не то занятая, короче, используемая как попало. На ней в причудливых сочетаниях располагались огороды, сараи, шалаши, вполне цивилизованные дачи — все это вперемешку, все дикое и самовольное и в народе называлось «Шанхаем». Потапыч из алкогольного отделения, с которым Трофимов несколько дней таскал со склада в мастерские тяжелые пачки картона, имел здесь избушку — развалюшку об одной комнате, но с печкой. Трофимов знал и о том, где лежит ключ, и о пятнадцати банках тушенки, принесенных и забытых случайными собутыльниками. Потапыч по пьянке спрятал их и тоже забыл, а вспомнил уже в больнице. Пятнадцать банок — это десять дней спокойной жизни, а куда выбрасывают из больничной столовой хлеб, Трофимов знал хорошо. И когда под второй ступенькой, гнилой и проваленной, он нащупал ключ, ветер на мгновение разорвал тучи и в просвете звезда Аль-Кальд стала напротив звезды Ааш-Шатаран…
2. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева
