в полусознание, вяло отметило рею нелепость этого предположения — клен имел ствол в полтора обхвата. Но судьба при помощи строителей подкинула ему иную возможность — метрах в десяти от тропинки валялась бетонная свая. Выговцев видел ее уже давно и даже как-то сидел на ней, отдыхая от работы. Он еще удивлялся, как она сюда попала — поблизости ни одной дороги, кругом столетние и неповрежденные деревья…
«А почему бы и нет?» — подумал он, подошел к свае и, схватившись за острый конец, потянул вверх.
Сначала ему показалось, что рука сорвалась. Но она не сорвалась, а легко подняла сваю над головой. Быстро перебирая руками, Выговцев поставил ее вертикально и так же, вертикально, легко оторвал от земли. Теперь он знал, что мог бы метнуть ее, как копье, прямо в окошко главного врача на втором этаже, тем более, что до него всего ничего — метров двести-триста. Анатолий Петрович явственно представил себе, как полуторатонное копье, выносит оконную раму, насквозь пролетает кабинет и вонзается в стену; Стена с грохотом рушится, и в тихий больничный коридор вылезает острый конец сваи с торчащим арматурным прутом…
Осторожно опустив сваю на место, Выговцев быстро пошел по тропинке. Он не успел пройти и нескольких десятков метров, как ему показалось, что он ослеп. Невыносимо пронзительный, тысячекратный, скрежещущий визг накрыл его с головой. Вспышки били в мозг, перед глазами закружились бешеные колеса света, и боль волнами расходилась по всему телу. Застонав, Выговцев закрыл лицо руками и попятился. Визг стал еще пронзительней, он подавлял волю, парализовал мускулы. Тело бунтовало и отказывало повиноваться. Каждая клеточка его реагировала на свой тон этой какафонни, билась ему в такт в своем ритме, отрываясь от соседей. Выговцева дергало в разные стороны, он чувствовал, как в его организме нарастает гибельное рассогласование. Казалось, он сейчас взорвется или распадется в мелкую дребезгу, оседая горкой бесформенного праха, или даже разлетится облаком клеточных ядер и вакуолей. Но что-то еще жило, не сдавалось — что-то, защищенное пусть распадающейся, но живой броней его тела. Оттуда, из глубины, мощно раскатывалась успокаивающая волна, и там, где она проходила, все застывало, замораживалось, согласовывалось. Но сверху снова обваливалась стена ультразвука. А над парком, над «Шанхаем» в абсолютной для человеческого уха тишине, во все более плотную, непроницаемо-черную в черноте ночи тучу, сбивались летучие мыши. И новые десятки и сотни ночных охотников, не зигзагами, как обычно, а по прямым, спешили сюда со всех концов города.
Яркие вспышки, цветные колеса, крутившиеся перед глазами Выговцева, слились в сплошное бушующее пламя, и даже не в пламя, а плазму. Боль под плотно сомкнутыми веками становилась невыносимой, Анатолий Петрович, еще больше согнувшись, попятился назад, зацепился ногой за выступающий из земли корень и упал навзничь. Ему показалось, что теперь, открытый черному безжалостному небу, он беззащитен и окончательно погиб. Его колотила мучительная дрожь, цепь непрерывных микросудорог.
— За что? хотел крикнуть Анатолий Петрович, но ни звука не вырвалось из его рта. Не было воздуха в легких, не повиновалась гортань. И тогда Выговцев закричал, как кричит раненый зверь, — жалобно и грозно одновременно. Закричал, вкладывая в этот крик все, что, еще оставалось неразрушенным в его организме, закричал буквально всем телом, но по-прежнему беззвучно. Однако этот крик был беззвучен только в диапазоне человеческого восприятия. В окружающем же мире он вызвал удивительные последствия. В плотной, повисшей над лежавшим Выговцевым стае летучих мышей словно граната взорвалась. Маленьких ночных охотников разметало в стороны и вверх. Их разносило кувырком, как сильный ветер разносит осенние сухие листья. Парк наполнился писком. Ослепленные и оглушенные мыши врезались в ветви и стволы и падали на землю вперемешку с листьями и сучками. Не прошло и пяти минут, как ни одной из выживших участниц нападения в парке уже не было. Выговцев же, вновь обретя контроль и власть над телом, не разбирая дороги бросился бежать. Сначала чуть не погубившая его чувствительность помогала миновать невидимые препятствия. Но, по мере приближения к стене парка, она уходила, а вместе с ней уходили и силы. К счастью, последняя вспышка чувствительности пришлась на пролом в ограде, он проскочил туда, не замедляя бега, и почти в том же темпе пробежал полдороги до дома. Но уже не легкими прыжками, а семеня и задыхаясь. Остальные полдороги он проплелся и, войдя в комнату, не раздеваясь, рухнул на кровать.
Все эти события оказались существенными только для Выговцева и летучих мышей. Остальной огромный мир никак не прореагировал на битву, разгоревшуюся в больничном парке, за единственным, может быть, исключением. Хотя, возможно, это было простым совпадением. Именно в тот момент, когда ослепленный и оглушенный Выговцев прорвался сквозь пролом ограды на улицу, в палате проснулся Наполеон. Он проснулся, заливаясь слезами, и уже наяву продолжал бессильно рыдать в серую больничную подушку. Ах, какой ему снился сон! Он длился не больше минуты, но был ярок и полон давно забытого восторга. Как раз в тот миг, когда поднимающиеся в Выговцеве силы начали ослаблять ультразвуковой удар, он, молодой и полный сил генерал Бонапарт, схватил знамя и бросился навстречу сплошному огню.
— За мной! — кричал он. — За мной! — Краткий миг гибельного восторга, ощущение своего всемогущества и непобедимости, — вот он, Аркольский мост! Нет, не голосом, волей, ставшей вдруг неохватной; поднял он заколебавшихся солдат. И уже когда между ним и вражескими пушками надежнее любой крепости замелькали и слились в стену спины его гвардейцев, он еще бежал и только одним желанием своим, ставшим материальной силой, отшвыривал назад, летящие в него и в них, ядра. И видел, как они взрываются в дулах пославших их пушек, разметывая и калеча обслугу!
Какой это был сон! И Наполеон, как никогда остро чувствуя свое старческое бессилие, плакал и колотил кулачками по подушке. Впрочем, это прошло, и Наполеон заснул примерно в то же время, когда на кровать упал и заснул Анатолий Петрович Выговцев.
8
А вот кого уж совсем не коснулось происходившее рядом, так это Трофимова. Он спал уже без малого сутки и, похоже, не собирался просыпаться. Напротив — дыхание его становилось все более медленным и глубоким, на щеках больничная бледность сменилась здоровым румянцем. Он даже как бы вырос и раздался в плечах, а черты лица, ставшие в последнее время резкими, расплылись. Умиротворение и покой царили в избушке Потапыча. Но только в избушке, а в самом «Шанхае» царил шабаш, хотя без ведьм и без сатаны. В разрывах туч, стремительно гонимых вновь воспрянувшим ветром, появлялась и исчезала яркая, полная мертвенного холода, луна. Тени туч мешались с тенями крон деревьев и метались по дорожкам и домишкам. То там, то здесь на миг загорались и гасли безжизненные огоньки светлячков, вспыхивали слепые блики кошачьих глаз. Воздух был насыщен электричеством и потрескивал, как кошачья шерсть под рукой. Электричество конденсировалось на неизвестно кем и когда воздвигнутой посреди «Шанхая» цепочке железных столбов. В эту ночь они давали свет, наверное, в первый раз с момента установки. Сине-зеленые огни Святого Эльма тягучими струйками сбегали по столбам. Ветер гудел и свистел в вершинах деревьев, а внизу, на земле, царили шорох, писк и придушенный визг. Армия кошек сошлась с армией крыс, привлеченных сюда, видимо, так же, как и кошки. Но пока они не нападали друг на друга, кошки и крысы замирали на месте, прислушивались, принюхивались, резкими рывками проскакивали одним им ведомые участки и снова замирали. Если бы окинуть всю картину взглядом, то стало бы ясно: движение имеет направление и цель. И кошки, и крысы двигались по концентрическим кругам, постепенно приближаясь к избушке, где спал Трофимов. Они словно шли по следу и неминуемо должны были столкнуться.
Первым у крыльца оказался кот. В неверном, то и дело пропадающем свете луны он казался то больше, то меньше, то серым, то черным. Скорее всего, он и был черным — мощный, жилистый, на длинных мускулистых лапах и с горящими желтыми глазами. Кот стоял на нижней ступеньке, яростно хлеща себя по бокам гибким длинным хвостом. Вокруг — в зарослях крапивы, окружавшей избушку Потапыча, вдоль дороги, в придорожной канаве, у полуразвалившегося забора все чаще мелькали огни кошачьих глаз в длинные, стремительные, бесшумные стрелы крыс. То там, то здесь вспыхивали короткие схватки, сопровождаемые злобным визгом и взмявом, Но постепенно все затихало, затаивалось и ждало. Даже ветер, казалось, стих, когда на утоптанную полянку перед крыльцом, выскочил крыс. Если у крыс существует монархия, то это был
