монашеское одеяние отгораживали ее от мира словно каменной стеной. Поэтому Брунетти смотрел на нее как на прекрасный цветок или картину — глазами восхищенного зрителя, а не мужчины. Теперь, освободившись от всего, что ее сковывало и скрывало, красота девушки проскользнула к нему в кабинет, не подпорченная ни неловкостью движений, ни дешевой одеждой.
Сестра Иммаколата исчезла из дома престарелых, где содержалась его мать, примерно год назад. Мать была в отчаянии — она потеряла самую добрую сестру, так облегчавшую ей жизнь. Расстроенному Брунетти удалось тогда выяснить только одно — девушку перевели в другой дом престарелых, находящийся под призрением ордена. И вот теперь в его голове развернулся длинный свиток вопросов… впрочем, сестра Иммаколата здесь и сама скажет, что ее сюда привело.
— Я не могу вернуться на Сицилию, — вдруг заговорила она. — Моя семья меня не поймет.
Руки ее отпустили сумку и сцепились, ища друг у друга поддержки, но не нашли и легли на бедра, потом, будто внезапно ощутив под собой тепло плоти, вернулись к твердым углам сумки.
— И вы… — начал Брунетти и, не подобрав подходящего слова, неуклюже закончил: — Давно?…
— Три недели.
— Вы живете здесь, в Венеции?
— Нет, не здесь, на Лидо. У меня комната в пансионе.
Может быть, она пришла за деньгами… Если так, он с превеликим удовольствием ей их даст, чтобы отплатить за все участие, которое она проявила к нему и к его матери.
Она как будто прочитала его мысли.
— Я работаю.
— Да?
— В частной клинике на Лидо.
— Сиделкой?
— В прачечной. — Она поймала мимолетный взгляд, брошенный им на ее руки, и улыбнулась: — Теперь же везде машины, комиссар. Никто больше не таскает простыни на реку и не отбивает о камни.
Он засмеялся — и над своим замешательством, и над ее ответом. Атмосфера как-то сразу разрядилась, и это побудило его сказать:
— Жаль, что вам пришлось принять такое решение.
В прошлом он добавил бы: «сестра Иммаколата», — а теперь не знал, как к ней обращаться. С облачением ушло имя и еще что-то.
— Меня зовут Мария, — проговорила она, — Мария Теста, — и замолчала, прислушиваясь к отзвуку своего имени. — Хотя я не уверена, что имею право так называться.
— Что-что? — не понял Брунетти.
— Выход — это длительный процесс. То есть выход из ордена. Напоминает передачу храма под светские нужды. Масса сложностей, и может пройти много времени, прежде чем тебя отпустят.
— Полагаю, они хотят увериться. Увериться в том, что ваш поступок продуман.
— Да. Это может занять месяцы, а то и годы. Приходится добывать для них письма от людей, которые знают тебя и верят, что ты способна принимать решения.
— Поэтому вы здесь? Вам нужна моя помощь?
Она махнула рукой, словно отметая его слова и с ними обет послушания.
— Нет, это пустяки. Дело сделано. Всё.
— Ясно. — Но Брунетти ничего не стало ясно.
Девушка посмотрела на него через стол таким прямым взглядом и такими ошеломительно прекрасными глазами, что он ощутил укол преждевременной зависти к мужчине, который покончит с ее обетом целомудрия.
— Я пришла из-за
Сердце его рванулось через пространство к матери, и он немедленно изготовился к любому намеку на опасность.
Но она перехватила его страх, предупредила вопрос:
— Нет, комиссар, ваша матушка тут ни при чем, с ней ничего не произойдет, — и запнулась, смущенная тем мрачным смыслом, который содержался в ее словах: единственным происшествием, ожидавшим его мать, была смерть. — Простите, — пробормотала девушка и затихла.
Комиссар изучал ее с минуту, встревоженный услышанным и не решаясь спросить ее, что она, собственно, имела в виду… Он вспомнил, как в последний раз навещал мать, как надеялся встретить у нее давно отсутствующую сестру Иммаколату, единственную, кто понимал его изболевшуюся душу. Но вместо милой сицилийки обнаружил в холле лишь сестру Элеанору, сухую старушенцию, для которой монашество сводилось к нищете духа, постоянной суровости и повиновению некоему строгому понятию о долге. То, что его мать может, хоть на мгновение, оказаться во власти этой женщины, по-человечески его злило. А то, что это заведение считалось одним из лучших в районе, взывало к его гражданской совести.
Голос Марии вернул его к действительности, но он не уловил, что она говорила, пришлось спросить:
— Извините, сестра… — Он тут же сообразил, что сработала долгая привычка так ее называть, — я отвлекся.
Она будто не заметила его оговорки.
— Я имею в виду
Брунетти не мог взять в толк, к чему этот разговор, — сначала речь шла о какой-то опасности, теперь — о Данте.
— Мы тоже ее читали, но мне кажется, я был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать. Всегда предпочитал «Божественную комедию», особенно «Чистилище».
— Странно, — подхватила она с интересом, истинным или продиктованным желанием оттянуть объяснение причины ее прихода, — я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь предпочитал эту книгу. А почему?
Брунетти позволил себе улыбнуться:
— Всем кажется, что полицейскому должен больше нравиться «Ад». Злые наказаны, каждый получает то, чего, по мнению Данте, он заслуживает. Но мне никогда не нравилась абсолютная уверенность в суждениях и все эти жуткие муки. Притом вечные.
Девушка сидела тихо, глядя ему в лицо и внимая его словам.
— А в чистилище еще есть возможность каких-то перемен. Для остальных, в раю ли, в аду ли, все кончено: там и пребудут. Во веки веков.
— Вы в это верите?
Брунетти понял, что речь уже не о литературе.
— Нет.
— Вообще?
— Вы об аде и рае?
Она кивнула, и он задумался над живучестью суеверий, не позволяющих ей произнести слова сомнения.
— Нет, — ответил он.
— Ни капли?
— Ни капли.
После долгой паузы она откликнулась:
— Как безнадежно.
Брунетти только пожал плечами, — с тех пор как он понял, что такова его вера, иного ответа на
