после ужина. Он поступил так не потому, что не уверен был в ее осмотрительности, — просто опасался ее реакции с неизбежными пиротехническими эффектами. И все это наступило — гораздо позже ужина, когда Раффи пошел к себе доделывать греческий, а Кьяра читать. Но из-за того, что задержался, он не стал менее взрывоопасным.
— «Опус Деи»? «Опус Деи»?! — Первый залп пронесся по гостиной оттуда, где Паола сидела, пришивая пуговицу к его рубашке, и угодил в Брунетти, разлегшегося на софе, с ногами на низком столике.
— «Опус Деи»? — снова воскликнула она — а вдруг дети не слышали. — Эти дома престарелых путаются с «Опус Деи»?! Неудивительно, что старики умирают! Возможно, их убивают, чтобы употребить их деньги на обращение дикарей язычников в лоно матери-церкви.
Двадцать лет жизни с Паолой приучили Брунетти к экстремизму ее в основных позициях.
А еще — к тому, что, если речь заходит о церкви, она тут же раскаляется добела и редко сохраняет рассудок. И никогда не ошибается.
— Не знаю, замешаны ли они тут, Паола. Мне известно только то, что сказал брат Мьотти: ходят разговоры, что священник там состоит.
— И что, этого недостаточно?
— Для чего?
— Чтобы арестовать его.
— За что его арестовать, Паола? За то, что он не согласен с тобой в религиозных вопросах?
— Ты со мной не умничай, Гвидо! — пригрозила она, предъявляя иголку, — вот, мол, как серьезна.
— Я и не умничаю. Даже не пытаюсь. Не могу я пойти и арестовать священника из-за слуха, что он принадлежит к религиозной организации. — По представлению Паолы о справедливости большего свидетельства преступления и не нужно, он понимал это, но говорить не решался — время неподходящее.
Из ее молчания явствовало: вынуждена принять справедливость того, что он сказал, но самого факта не приемлет. Об этом свидетельствовала энергия, с которой она всаживала иглу в манжету его рубашки.
— Ты же знаешь этих жадных до власти головорезов, — наконец высказалась она.
— Это может быть правдой. Знаю, что многие в это верят, но у меня нет ни одного непосредственного свидетеля.
— Ой, Гвидо, да все знают про «Опус Деи»!
Он сел прямее и скрестил ноги:
— Не уверен, что знают.
— Что?! — Она метнула в него сердитый взгляд.
— Ну, думаю, так: все убеждены, что знают про «Опус Деи». Но, в конце концов, это тайное общество. Сомневаюсь, что кто-либо вне организации много знает о ней или о них. Или по крайней мере не знают правды.
Брунетти наблюдал за ней — обдумывает: иголка замерла в руке, а сама уставилась на рубашку. В вопросах религии Паола весьма свирепа, — все же человек науки, вот как таковой сейчас и воспринимает то, что он ей преподносит.
— Может, ты и прав. — Она скорчила рожицу. — Но не странно разве, что о них так мало известно?
— Я лишь сказал, что это тайное общество.
— Мир полон тайных обществ, но большинство из них не более чем шутка: масоны, розенкрейцеры, все эти сатанистские культы, которые процветают у американцев… Но люди правда боятся «Опус Деи». Так, как боялись СС и гестапо.
— Паола, ты же не скажешь, что это крайность?
— Знаешь ведь, что я не могу разумно относиться к этой теме, так и не жди, ладно?
Оба замолчали, потом она заговорила снова:
— Но в самом деле странно: как это они сумели создать себе такую репутацию и остаться совершенно секретными. — Отложила рубашку и воткнула иголку в подушечку. — Чего они хотят?
— Прямо как Фрейд, — засмеялся Брунетти, — чего хотят женщины?
Она весело приняла эту шутку: презрение к Фрейду, ко всем его работам и помпезности — часть того интеллектуального клея, что держал их вместе.
— Нет, ну правда — как ты думаешь, чего они на самом деле хотят?
— Сам не знаю, — пришлось признать Брунетти. Потом, после некоторого размышления, ответил:
— Наверное, власти.
Паола моргнула несколько раз и покачала головой:
— Меня всегда пугает мысль, что кому-то она нужна.
— Это потому, что ты женщина. Это то самое, про что женщины не верят, что этого хотят. А мы верим.
Она подняла глаза с полуулыбкой — опять шутит? Но он с серьезным видом продолжал:
— Да нет, я не шучу, Паола. Не думаю, что женщины понимают, как важно для нас, мужчин, получить власть. — И увидев, что она собирается возразить, поспешил это предупредить: — И это не имеет ничего общего с завистью трутня. Ну, по крайней мере не думаю, что имеет, — знаешь, ощущение, что мы неадекватны, потому что не рожаем детей и должны как-то по-другому устраиваться.
И замолчал — раньше никогда такого не говорил вслух, даже Паоле.
— Может, все дело в том, что мы крупнее и способны расталкивать других.
— Это ужасное упрощение, Гвидо.
— Знаю. Но это не значит, что оно неверно.
Она снова покачала головой.
— Просто не могу понять. В конце мы все равно станем старыми, слабыми и, сколько бы власти ни имели, все равно ее утратим.
Брунетти вдруг заметил, как похоже на Вьянелло она говорит: сержант доказывал, что материальное богатство — иллюзия, а теперь жена рассказывает ему, что и власть не более реальна. И что это дает ему, вульгарному материалисту, впряженному между двух анахоретов?
Оба довольно долго молчали. Наконец Паола глянула на часы — уже двенадцатый час.
— У меня завтра рано занятия, Гвидо.
При этом намеке Брунетти встал, но прежде чем успела подняться Паола, зазвонил телефон. Она собралась ответить, но Брунетти двигался быстрее, уверенный, что это Вьянелло или кто-нибудь из больницы.
— Это синьор Брунетти? — спросил незнакомый женский голос.
— Да, это я.
— Синьор Брунетти, мне надо поговорить с вами, — торопливо начала она, но тут ее как будто оставило присутствие духа и она примолкла. — Нет… можно мне поговорить с синьорой Брунетти?
У нее такой напряженный голос, — Брунетти не решился спросить, кто это, боясь, что она бросит трубку.
— Минуточку, пожалуйста, — я ее позову. — И, положив трубку на стол, повернулся к Паоле.
Она все еще сидела и смотрела на него, понизив голос, спросила:
— Кто это?
— Не знаю. Она хочет с тобой поговорить.
Паола подошла к столу и взяла трубку:
— Pronto!
Не зная, что делать, Брунетти повернулся, чтобы уйти, но рука Паолы поймала его за локоть. Она метнула на него быстрый взгляд, тут женщина в трубке что-то сказала, Паола отвлеклась и отпустила его.
