не знает, сколько здесь денег. — С этими словами он забрал у неё пачку с деньгами и бросил её обратно в сумку. — Мне приходилось видеть и гораздо больше денег, вываливаемых во время обыска на столы подпольных складов наркотиков, и даже целые картонные коробки, до отказу набитые деньгами. Я видел горы вот таких грязных денег, как эти, и у меня никогда не возникало желания прикарманить из них что- нибудь для себя. А ты как?
— Ты что, шутишь? — сказала Джеки.
— Совсем нет.
— Попытаться надуть Орделла?
— Или меня, — уточнил Николет. — Как только эти деньги будут мною помечены, все пятьдесят тысяч становятся уже собственностью Управления по борьбе с контрабандой.
— И вообще, каким образом, я могу запустить сюда руку, — продолжала Джеки, — если я буду под постоянным наблюдением?
— Вот именно это я и хочу втолковать тебе. Любая подобная попытка бессмысленна. Ты положишь все эти пятьдесят тысяч в пакет, и именно такую же сумму я ожидаю обнаружить, когда ко мне попадет сумка, которую я отберу у Шеронды. У тебя в руках опять будет пакет из «Сакс»?
— Не этот раз «Мейсиз».
— Почему?
— Это ты у Орделла спроси.
— Обязательно спрошу. Уже жду-не дождусь, — согласился Николет.
Во что должен одеться человек, когда он собирается похитить целых полмиллиона долларов? Выбрать что-нибудь неброское, дополнив гардероб кроссовками или кедами, или же, напротив, вырядиться как можно элегантнее? Поразмыслив некоторое время над этой дилемой, Макс наконец выбрал для себя охрового цвета костюм из поплина с голубой рубашкой и синим галстуком. В соответствии с последними указаниями, он должен был занять позицию на втором этаже «Мейсиз», в отделе женской одежды непосредственной близости от выставленных здесь моделей Анне Кляйн, дожидаясь того, когда Джеки выйдет из примерочной. Ожидалось, что это должно было произойти примерно в четыре тридцать. Выждать ещё некоторое время, чтобы у возможных наблюдателей было бы достаточно времени отправиться вслед за ней, после чего подойти к девушке-продавщице и сказать, что его жена только что по рассеяности оставила в одной из кабинок примерочной сумку. У неё там были пляжные полотенца.
Когда-то давно он прочитал где-то, что люди пунктуальные в большинстве своем одиноки, и это показалось ему сущей правдой: и вот теперь, когда стрелки на часах показывали начало пятого, он стоял у витрины галереи Рене, с газетой подмышкой, глядя через стекло на зеленые холсты. Но Рене нигде не было видно, пока он не услышал у себя за спиной её голос, окликнувший его:
— Макс?
Печальный, или скорее нерешительный. Она стояла позади него, в гуще царившего вокруг людского столпотворения, придерживая рукой опущенную на пол одну из картин своего талантливого мальчика на побегушках.
— Сегодня утром, — сказала Рене. — Приходил судебный исполнитель с повесткой в суд.
— Все правильно, — подтвердил Макс.
Она казалась такой маленькой и беззащитной, стоя на бойком месте, крепко держа обеими руками край натянутого на раму полотна, и не обращая внимания на спешивших за покупками людей, обходивших её стороной. Это было отличительной чертой её характера, не обращать внимания на окружающих: останавливаться для разговора на самом проходе, в дверях, на пороге всевозможных учреждений, отличающихся большим скоплением народа, на автостоянке, особенно когда водитель какой-нибудь машины тем временем терпеливо дожидается, когда можно будет заехать на то место, посреди которого она стоит.
— Я была крайне разочарована, — продолжала Рене. — Я думала, что ты обставишь все как-нибудь пооригинальнее, и уж в любом случае не подошлешь мне с подобной миссией чужого человека, который просто банально поставил меня в известность. После целых двадцати семи лет, что мы с тобой были вместе... И ты считаешь, что это порядочно с твоей стороны?
— Почему бы тебе не отойти в сторону и не освободить проход? — предложил Макс. Покупатели мельком поглядывали на Рене, а проходя мимо него, не упускали возможности взглянуть и в его сторону. — Вот сюда, давай помогу.
Она вошла в свою галлерею. На Рене было свободного покроя платье, чем-то отдаленно напоминающее наряд бедуинов — широкие фалды и глубокие складки белой и золотисто-коричневой ткани, через которые проходили полосы черного цвета. Макс последовал за ней, на мгновение оставновившись, чтобы придержать рукой стеклянную дверь. Он занес картину в зал и, остановившись, прислонил её к низкому столику, стоявшему в сама центре зала, приготовившись к дальнейшему выяснению отношений с Рене. Ее маленькая головка с аккуратной стрижкой в виде шапочки темных волос, возвышалась над по-восточному широким балахоном, глаза были старательно подведены. Теперь Рене не сводила взгляда с картины.
— Я была абсолютно уверена, что Ральф Лорен обязательно купит этот холст, особенно после того, как я притащила вот это к нему на дом. Я ещё сказала: "Повесьте у себя подлинник, излучающий жизнь и энергию вместо эти дурацких английских репродукций.
— Да и что они вообще знают о настоящем искусстве, — сказал Макс, в какой-то мере даже начиная проникаться сочуствием к ней. Теперь она глядела на него, и по выражению её лица можно было без труда догадаться, что она крайне расстроена.
— Знаешь, Макс, тебе следовало бы прийти ко мне раньше и самому сказать о том, что ты задумал сделать.
— Так я же приходил. Но у тебя не было времени для меня. Ты была очень занята своим сыром и крейкерами.
— На том приеме я продала три работы Дэвида. И ещё один холст купилп вчера.
— Значит, дела у тебя идут в гору.
— Двадцать семь лет, — повторила Рене, — как будто их и не было никогда.
Ее слова заставили Макса задуматься. Нет, они были, они должны были быть. Но вслух он не сказал ничего. А зачем? Нужно просто поставить её перед фактом и уйти. Было уже десять минут пятого.
Рене отсутствующим взглядом смотрела на картину перед ней — тростниковая плантация.
— Мы с тобой были совершенно разными, — сказала она. — И с каждым днем мы все дальше и дальше удалялись друг от друга. Я жила свои искусством. Ты же... Наверное для тебя главным была твоя работа. — Теперь она глядела на него. — Но ведь были и такие дня, когда мы были счастливы вместе. Ведь они были, правда, Макс?
Откуда это? Строчка из песни?
Когда мы были счастливы друг с другом...
Он постарался припомнить хотя бы один такой день. Может быть это был период на заре их супружеской жизни, когда он не мог налюбоваться на нее, и считал, что она тоже должна быть от него в восторге. Это было задолго до того, как он оставил все свои ухищрения и перестал придумывать темы для разговов с ней. А может быть никаких счастливых дней не было и в помине, во всяком случае таких, которые могли бы запомниться надолго, на все двадцать семь лет, за вычетом тех периодов, когда они жили отдельно. Потому что именно эти периоды и можно было назвать относительно удачными для него. Это были те времена, когда Сверчок пела для него песни кантри. Та его Сверчок при лунном свете... Может показаться странным, но ему нравилось заводить знакомство с офицантками. Джеки была совсем не такая. Интеллигентна, спокойна, нетороплива, но в то же время по-своему непредсказуема — взять хотя бы то, как она соблазняла его, когда они вдвоем стояли на балконе, как бросила вниз через перила свой бокал, раскрывая для него свои объятья. Ее общество ему никогда не наскучит...
— Да уж, были времена, — сказал он Рене, и увидел, как у неё задрожал подбородок.
Она была неплохой актрисой и могла проделывать это при каждом удобном случае, и этот её трюк безотказно срабатывал почти всегда; и тогда он проникался безотчетной жалостью к ней, чувствуя себя виноватым во всех её бедах.
Она снова перевела взгляд на картину с зарослями тростника и сказала:
— Что толку в разговорах, когда ты уже все решил. — Рене тягостно вздохнула. — Если это то, чего тебе
