— Приваживаешь работничков? Хи-итрая. Только Пашку ты зря сманиваешь: от него никакого толку, сама мучаюсь.
— Праздник у меня, — тихо отвечала Лешачиха, посветлевшая лицом. — И ты, немилая моя подружка, оставь-ка хулу да садись к столу.
— Ишь ты, Настя-сочинитель! — сердито удивилась тетка и выкатилась за ворота.
Она села на скамейку, перед этим покачав доску руками — не подгнила ли? Но столбы крепко врыты, доска, тоже новая, не качалась. Тетка внимательно посмотрела на свежие латки в старом заборе, на весело покрашенные наличники и, распознав легкую руку Бабкина, вздохнула.
От калитки, посвечивая, убегала в сумерки чистая тропинка. Она ныряла в лютики да в одуванчики, мелкая кашка мигала по краям ее, над ней перехлестывались высокие, ясные травы. По этой тропинке ушел ее Павлуня.
Тетка, уперев взор в свои галоши, надетые на босу ногу, расслабленно слушала. Во дворе Лешачиха ласково разговаривала с Жучкой. На пруду кричали ребята, и громче, беззаботнее всех звенел голос Павлуни.
— Расшумелся, будто получку большую получил, — пробормотала удивленная тетка и поджала губы.
Вот от пруда пошли гуськом по тропинке — босые, лапчатые, утираясь по-мальчишески майками, — Боря Байбара, Женька, Бабкин. Павлуня брел последним с ботинками через плечо и улыбкой на ясном лице. Узнав мать, он опал и съежился.
— А вот я опять здесь... — начал Павлуня, и ему вдруг захотелось поведать матери о том, как страшно приходить в чужой непонятный цех. Ему захотелось растолковать ей, что человеку не нужно ни больших денег, ни громкой славы, а только было бы над головой пусть серенькое, но зато свое, привычное, без крюков и рельсов родимое небо. Ему захотелось объяснить, что завод, пусть и самый хороший на свете, но не для него. Там шум и пахнет железом, а он любит, когда пахнет землей — хоть и самой сухой, хоть и мокрой.
Но ничего путного не мог выдавить из себя Павлуня, только переминался с ноги на ногу да жалобно глядел на мать.
— Эх, ты! — горько сказала тетка и уже махнула рукой, чтобы влепить бесталанному сыну привычно звонкий, подзатыльник, но тут ладонь ее размякла и упала на колени.
Павлуня подождал да и пошел на Лешачихин двор, втянув голову в плечи.
Тетка осталась совсем одна под луной, спешить ей было некуда. Во дворе у нее хозяйничали дачники и за рубль в сутки брали от жизни все: купались, загорали, ходили по совхозу в плавках, танцевали всю ночь при луне и не давали покоя ни тетке, ни ее пестрому боровку, который худел на глазах и смотрел тоскливо.
Когда мягко, без скрипов и жалоб, растворилась промазанная калитка и праздничная, подобранная Лешачиха еще раз пригласила тетку к столу, та с досадой ответила:
— Дайте человеку отдохнуть в тишине!
...Перебивая друг друга, народ спорил, куда же определить Женьку.
— Слушай, давай к нам, а? — теребил его Павлуня. — Будем вместе морковку выращивать! У нас звено!
— Да ну вас с вашей морковкой, с вашим звеном и со всем вашим совхозом! — махнул рукой Женька и полез на сеновал.
— Зачем же ты так? — сокрушенно сказала ему вслед Лешачиха. — Разве тебя т а м ничему не научили? — Она произнесла теперь с особым выражением суровое и дальнее слово «там».
За столом наступила тишина. Женька слушал, как за рекой, на испытательном стенде, горячо и убедительно гудит мощный дизель. «Может, в завод податься? — сонно подумал он и натянул одеяло на голову. — Ну его к бесу, этот завод! Ну ее к бесу, работу! Отдохнуть надо!»
— Павлуня, домой! — услыхал он теткин голос. «У, злодейка!» — ему захотелось разозлиться на тетку, но злость не получалась.
— Домой, Пашка! Хуже будет! Домой!
Женька сладко поежился, засыпая: «Дома...»
Когда Бабкин и Лешачиха остались одни перед остывшим самоваром, звеньевой поднял на хозяйку глаза, чтобы сразу и окончательно решить вопрос, когда ему убираться в общежитие. Мудрая Лешачиха разгадала Мишину муку.
— Никогда, понял?
— Но ведь он вернулся, — кивнул Бабкин на сеновал.
Долгим взглядом посмотрела на него Настасья Петровна:
— Один сын прибавит морщин, двое сыновей — больше слез у матерей... Ложись и спи спокойно.
НАКАНУНЕ
Утром, как Женька ни брыкался, мать растолкала его, умыла и повела к директору. Всю дорогу он недовольно ворчал:
— Ну чего, чего идешь за мной! Я пути не знаю, да? Я что, ребеночек?
— Опора ты моя стальная, — потянулась мать поправить узластый галстук на его тонкой шее.
— Отлипни! — приказал Женька, кособоко ныряя в тенистую аллею. Он торопился, вострый, узкоплечий, а ей сквозь туман чудилась в нем королевская походка да богатырская стать. Женька подскочил к двери, с трудом оттянул обеими руками тугую пружину, прошмыгнул.
Лешачиха почувствовала, что сильно устала. Но возле конторы скамеек не было: Ефим Борисович приказал их не ставить, дабы народ не рассиживался в горячее рабочее время. Лешачиха сломленно опустилась на траву и засмолила успокоительную ядреную папиросину.
Женька шел по конторе. Там стыла тишина. Ефим Борисович не любил, когда агрономы да зоотехники сидели по кабинетам. Люди на рабочих местах — кто в поле, кто на ферме, кто на пастбище. Бухгалтерия — на прополке капусты, даже личная секретарша — на свекле. Только у рации дежурит диспетчер, да сам директор, забежав на минутку, подписывает какую-то срочную бумагу.
Перед кабинетом Ефима Борисовича Женька быстро привел себя в порядок, а когда вошел, директор с любопытством уставился на него: мальчишка стоял разлохмаченный, словно ранний кочан, до пупка распахнуты и куртка, и рубаха, печально торчала из петли галстука сиротская шея. «Ну?! — как бы спрашивал весь его вид. — Мораль мне читать? Валяйте!»
— Сядь! — сказал Ефим Борисович. — И застегнись — не на пляже.
Женька стоял, а директор ждал в кресле, постукивая карандашом по столу. Наконец мальчишка сел — колючий и прямой, как гвоздь, на самый краешек стула. Скосил глаза на директора: у-у, как растолстел! Щеки налитые. И лысый совсем, как яйцо. И три волосинки ишь как закрутил!
— Ты чего смеешься? — нахмурился директор.
Женька сразу обиделся:
— А что, уж и смеяться нельзя? Ладно, можем и заткнуться!
— Послушай, чего ты хочешь? — спросил его директор. — Я тебя звал? Зачем ты ко мне пришел?
Женька подумал, почесал затылок и сказал нерешительно:
— Насчет работы я...
— Ну вот это другой разговор! Значит, ты хочешь у нас работать? А куда желаешь?
Женька дернул плечом.
— В звено к Бабкину пойдешь?
Женька опять дрыгнул узким плечом:
— Все равно!
Ему и впрямь было все одно: что землю пахать, что сапоги тачать. Ни то, ни другое, ни какое третье дело не выбрало пока легкое Женькино сердце. И директор понял это.
— Ладно, — сказал он. — Иди в отдел кадров.
