Климовка — долой ее, старую! Скоро и Мишино поле перевернет упорный директор, а пока доживает оно последние дни.
Павлуня высох и почернел. Он бегал по грядкам, пересчитывал мешки и теткиным тонким голосом ругался с весовщицей. Женьке поручили подвозить на своей кобылке тару. С этой работой он справлялся весело. Успевал еще привозить обед в поле, следить за тем, чтобы была вода в бочке. Бабкин отвечал за все свое беспокойное хозяйство в целом.
Пока морковный комбайн проходил полевые испытания и часто стоял на грядке, приходилось нажимать на собственные руки. А когда наступала передышка, Бабкин спешил к чудо-машине, как ехидно называл комбайн Трофим и возле которой в поте лица трудился конструктор Перов со своими товарищами.
— Понимаешь, Бабкин, — говорил ему Перов, — мы в эту машину вложили столько сил, столько крови...
Бабкин молча брал из его рук ключ и, забывая про все на свете, копался в железном брюхе комбайна. Часто сообща они все-таки запускали машину и прогоняли десяток-другой метров по морковке, а потом «летела» какая-нибудь ось, лопалась цепь, и мучения начинались сначала.
Наконец морковку убрали. Уехали студентки и шефы с завода, ушли в школу ребята. Конструктор Перов со своими помощниками уехал в столицу до будущей весны. Он увез с собой ящики с перекореженными деталями машины и кучу исписанных журналов испытаний.
— До скорой встречи! — со значением сказал ему на прощание Ефим Борисович.
Перов крепко пожал руку Бабкину и сказал задушевно:
— Спасибо тебе за все, старик! Ты настоящий друг!
— Приезжай скорей, — ответил Бабкин. — Дел у нас с тобой — во!
Опустели полевые станы. Спущен флаг с мачты в лагере труда и отдыха школьников. Тишина на дорогах. Зато шумно стало в конторе совхоза.
Но до поры до времени запираются экономисты, таинственный вид у плановиков. Вперевалочку ходит совхозный кассир Зоя — таскает к директору ведомости на заработную плату. Рабочий комитет втайне готовит какой-то особенный вечер в честь завершения уборки. Вид у всех и праздничный, и немного недоуменный: неужели все?
Поля перепаханы, продискованы, очищены и подготовлены к снегу. Озимые посеяны и густо зеленеют среди черноты полей и серых туч. Фермы утеплены. Кроме климовской, которую наконец-то будут ломать. И Мишино поле осталось развороченным, неопрятным, и Трофим ходит, словно сирота.
Сегодня на песчаном клине заревели землеройные машины, стали рыть траншеи да канавы. Привезли длинные толстые трубы и бросили их возле бугров. Засветилась сварка.
Нож бульдозера давно нацеливался на старую климовскую ферму, которую Бабкин караулил в половодье.
Климовские бабушки не захотели глядеть, как падет их бревенчатое жилище, они на совхозном грузовике отбыли в новый дом, где и газ, и горячая вода, и чужие стены. Трофим истуканом, видно, решил простоять до самого конца, до последнего бревнышка. Невесело ему будет глядеть, как прямо через Климовку, через садишки да огородишки, по печкам и лавочкам пройдут траншеи, а в них — трубы, трубы, трубы, до самых дальних совхозных полей, до последнего захудалого клина.
Все это разумом хорошо понимал Бабкин, а душой ему жаль старого Трофима, который понурился рядом с верной своей Варварой.
Прибежали ребята. У них веселые лица, веселые глаза.
— Вот ты где! — издали закричал Женька. — Чего ты тут потерял? — Озираясь на Трофима, зашипел: — Скорей давай! Переодевайся — и в клуб! Вечер там! Забыл, что ли?
— Погоди, — медлил Бабкин, еще раз оглядывая поле и обреченную деревеньку.
— Разворотили! — проворчал Лешачихин сын. — Но ведь так нужно, да? Верно?
— Жалко, — сказал Бабкин.
— Жалко, — согласился с ним Павлуня, косясь на Трофима.
— Жалко! — Беспечный Женька помахал рукой растерзанной земле: — Прощай, наше поле!
— Спасибо тебе, — без улыбки проговорил Бабкин.
А Женька больше ничего путного не выдумал. Он шел позади братьев, сбивал прутиком пыль с лопухов и твердо верил в хороший завтрашний день.
ПРЕМИЯ
Задумчивые, шагали ребята по совхозу. Уже собирался под светлые колонны клуба народ. Шли из соседних деревень, из города. Молодежь знала: уж если директор пригласил оркестр, то только военный, если уж танцы — то до утра.
Возле теткиного дома Павлуня, ковыряя носком землю, пробормотал:
— Миша, зашел бы, а то все мимо, мимо...
— Ладно, — согласился Бабкин. — Зайдем.
Тетка не изменилась: она такая же широкая и красная. На ней все то же «домашнее» изодранное платье, галоши на босу ногу. И прическа на голове «рабочая» — осенняя ржавая копешка в шпильках. «Как будто и не уходил никуда», — удивился Бабкин, глядя на тетку.
Перед ней тарахтела и прыгала старая стиральная машина. Увидев Бабкина, тетка выдернула шнур, вытерла руку и, подавая ее, белую, распаренную, всем по очереди, сказала своим обычным, тонко натянутым голосом:
— А, племянничек пришел! Проходите в комнату!
«За руку со мной, как с чужим», — отметил Бабкин.
— Проходите, проходите, — повторяла тетка.
Ребята переглянулись: пройти было нелегко — двор перехлестнут веревками, на которых болтается белье.
— Дачников проводила, — громко объясняла тетка. — Теперь вот стираю. Замучилась. А что поделаешь — рубль на дороге не валяется. Да вы проходите, я сейчас, только достираю, только белье повешу...
Но она не стирала, не вешала, а говорила, говорила. Так же громко, как раньше, но только непривычно много и все об одном — о пестром боровке, который — вот горе! — сбежал куда-то от дачного шума.
Бабкин углядел седину в ее волосах и беспокойство в лице.
— Мы пойдем, пожалуй. Не станем мешать.
И опять тетка подала ему руку, а потом — Женьке. Лешачихин сын принял подарок с кислой миной.
Ребята шагали к калитке, а тетка, поспевая за ними, на весь двор рассказывала про боровка.
— Тоска зеленая, — поежился Женька, когда они очутились на воле.
Бабкин сощурился на теткино деревянное солнышко, изрядно полинявшее.
— Ты чего? Опоздаем! — торопил Женька.
Бабкин посмотрел на него и толкнул калитку.
— Погоди-ка.
Тетка стояла перед стиральной машиной, совсем одинокая, уже не молодая.
— Бросайте все, Марья Ивановна, — вежливо сказал ей Бабкин. — И одевайтесь. У нас в клубе вечер.
— Устарела я по вечерам-то! — сердито отозвалась она. — А дефицит привезут?
— Привезли. Приходите.
Перед началом торжественной части народ разбрелся по просторному клубу. Каждый нашел дело по душе: кто сидел в буфете, кто покупал книжки.
Климовские бабушки устроились в удобных креслах и вязали, как у себя дома, нацепив очки на нос. В этих очках три сестрицы еще больше были похожи одна на другую.
