— Здравствуй, что ли, — хрипловато сказала она.
Павлуня пошел к матери, чуть светясь улыбкой.
Она торопливо чмокнула сына в щеку.
— Я тебе гостинцев везу! Пошли!
Павлуня поднял чемодан, смущенно засмеялся:
— Приехала...
Марья Ивановна вздохнула глубоко, до боли в груди:
— Приехала, Пашка! Как тут у нас?
Она шагала и вертела головой, оглядываясь, словно не была тут десять лет и все позабыла, а теперь вспоминала, где клуб, а где школа.
Прогромыхала мимо машина с камнем.
— Чего это Васька мудрит? — кивнула мать.
— Это не он, это Громов, — пояснил Павлуня. — Дорогу новую.
— Через мой огород?
— Не-е! Цел твой огород. Мы дорогу дальше пустили, другим переулком.
— «Мы»! — хмыкнула Марья Ивановна.
— Мы! — повторил Павлуня без улыбки. — Наши то есть.
Она внимательно на него поглядела.
— Пошли скорей, — сказала торопливо. Сама все убыстряла шаг до самой калитки, а перед тем, как отворить ее, остановилась в нерешительности. «Эх, была не была!» Толкнула калитку, вошла, осмотрелась.
Уезжая, она оставила тесный двор с сараем и бочкой. Сарай был тогда на подпорках, крыша его провисла, как спина старой клячи. Сейчас Марья Ивановна увидала такой же двор, с бочкой, тот же сарай, с подпорками. Кое-где, правда, белели на стене сарая свежие заплатки.
— Ты латал?
— Я.
— И видно. А это что? — Марья Ивановна указала на забинтованную старую яблоню, искалеченную веселыми близнецами.
— Это так, — уклончиво ответил сын. — Пошли домой.
Но Марья Ивановна сперва приблизилась к двери сарая, с опаской отвела задвижку, заглянула. На нее заплывшими глазками посмотрел такой взматеревший боров, что она радостно удивилась:
— Это за три недели так отлопался?
— Аппетит хороший, — ответил Павлуня, закрывая дверь, в которую рванулся было к хозяину зверина.
Марья Ивановна поднялась на крыльцо, взглянула на свое солнышко и, вздохнув, ступила на порог.
В горнице прямо на полу сидел Женька, перебирая фотографии. Увидев хозяйку, не встал, только поднял остренькую мордочку.
— Здравствуй! — сказала ему Марья Ивановна. — Конфеты будешь?
Скинув пальто, она быстро вывалила из чемодана конфеты, яблоки и салаку в банках. Парни молча смотрели.
— Готовьтесь ужинать! — приказала Марья Ивановна и ушла переодеваться.
Только нацепив опять свой домашний халат и напялив дырявые шлепанцы, она совсем почувствовала себя дома. Походила с чувством по комнатам, поглядела с ласковостью на любимую часовую машину и села уверенно к столу:
— Ну, как тут у вас?
Марья Ивановна ожидала долгого, с подробностями рассказа о том, как жили без нее в совхозе и как схоронили Трофима. Но парни молчали. Тогда Пашкина мать сказала сама:
— Умер ведь...
— Умер, — эхом отозвался Женька. — И фотку никак не найдут. На памятник.
Марья Ивановна наклонилась над раскиданными снимками, загребла несколько штук.
— Мраморный? — спросила она про памятник.
— Мраморный, — ответил Женька.
— А снимка, говоришь, нету?
Она пошла к себе в комнату и пробыла там долго — парни успели и яблок попробовать и конфет отведать. Слышно было, как Марья Ивановна открывала шкаф, шуршала. Наконец появилась с большим черным пакетом в руках.
— Тут, может, чего есть, — пробормотала она, выкладывая из пакета снимки.
Женька схватил было их и разочарованно скривил рот: такие видели они и в клубе, и в комитете комсомола, и в парткоме. Только на тех фотографиях Трофим везде был в народе, стоял сбоку, вдали. А здесь народа не видно, старый солдат остался в каком-то странном одиночестве: Марья Ивановна без лишних раздумий обкромсала лишнее.
Женька с досадой отодвинул снимки:
— Опять ничего путного!
— Потише хватай! — Марья Ивановна убрала снимки обратно в пакет.
Павлуня пристально посмотрел на мать:
— А еще?
— Нету! — сердито ответила она. Но сын донимал ее тихим взором, и она, сдаваясь, жалобно проговорила: — Да последний ведь! Жалко.
— Нужно, — сказал Павлуня, разводя руками.
Что-то пробормотав, она скрылась у себя, но на этот раз вернулась тут же, неся в руке книгу, уже знакомую сыну. Женька же, увидев Пашкину мать вдвоем с книгой, да еще с такой толстой, открыл рот.
Марья Ивановна привычно разломила ее мощными пальцами, вытащила из середки прекрасную фотографию Трофима — глянцевую, четкую, большую, которую когда-то стащила в клубе с доски Почета.
— Ого! — протянул Женька быструю руку.
Но Марья Ивановна отодвинула снимок подальше:
— Куда пальцами! Пятна будут!
На губах Женьки давно трепыхался один вопрос, скользкий и живой, как пескарик. Раньше парень сразу выплюнул бы его, чтобы не мучиться, но теперь, когда научился немного думать, он спросил не вдруг, а через длинные минуты, глядя не прямо, а в сторону:
— И давно это у вас?
— Чего это? — не поняла Марья Ивановна, не отрывая глаз от Трофима.
Дерзкий Женька, отведя взор, промямлил:
— Ну, это... чувство.
— Эх, ты! — шумно вздохнула она. — Чувства! Нашел Джульетту! Жалела я его, понял? — Женщина подумала и добавила: — Очень уж сердился он хорошо. Уважаю сердитых.
Лешачихин сын разочарованно протянул:
— А-а-а... — и, схватив снимок, полетел в комитет комсомола.
Пока Боря Байбара радовался да ходил показывать чудом найденный снимок директору Громову и главному агроному Аверину, Пашкина мать бродила по совхозу, расспрашивала про Трофима. Все-то ей было важно: и как выносили, и что говорили, и какие надписи выдумали на венках, и кто плакал на могиле, и много ли собралось народа. Слушала не перебивая, тихо вздыхала в конец платка.
Когда уже темнело, Марья Ивановна подалась на совхозное кладбище. Там узкие дорожки вели к расчищенным могилам, а старые и молодые березы одинаково печально опускали свои гибкие голые ветки на памятники с крестами, со звездами и просто с белыми шпилями.
Она остановилась у свежей могилы, заваленной венками, еще не слинявшими. Прочитала на памятнике всю надпись, пошевелила ленты и потом долго в недоумении стояла перед голубой пирамидкой с красной звездой. Прост был солдатский памятник. Пирамидку сварили из железных листов в совхозной мастерской, окрасили в столярке, дощечку отполировали заводские шефы.
