— У вас плохой табак, возьмите моего.— Он перебросил Протоклитову кисет, и реплика его прозвучала так: «Вы мужественный человек, зачем вам прятаться? Дайте мне уважать вас».— Вы и раньше работали на транспорте?
— Когда раньше?
— До революции, например.
Протоклитов скручивал самоделку; не упало и крупинки из его ловких и длинных пальцев.
— Вас, видимо, не на шутку интересует моя личность, товарищ начальник,— засмеялся он, делая вид, что конфузится такого внимания.— Но жизнь моя переполнена событиями, ничем не замечательными. Детство мое идеологически не выдержано. Отца почти не помню, мать была очень набожная. Впрочем, если бы не религия, она давно подвесила бы себя на одном из тех крюков, на котором навязывала бельевые веревки. Постоянное общение с веревкой, как и с ножом, будит мысли, товарищ начальник... вы не замечали? Она была прачка, в земской больнице. Ночью, бывало, разбудит меня, лохматая, страшная, кричит...
— Она была больная?
— Она была пьяная — иногда она запивала. Тогда она требовала, в слезах, чтобы я читал ей вслух всякие патерики, сказания о святых отцах и прочие церковные выдумки. Ветер, ночь, подвальное окно снегом заносит, вонь: общественная уборная помещалась у нас в коридоре, дверь в дверь... Я читал ей какого-нибудь авву Дорофея, Максима Великого. Зевота до корчей, обоим непонятно, но она сидит против меня и плачет. Я никогда не видал, чтобы столько зараз вытекало через глаза! Но, знаете, Курилов, все матери — славные женщины. И я разбил бы лицо тому, кто сказал бы про мою дурно. Теперь я уже простил ей все — и свой ночной испуг, и эти бессонные сидения. Впрочем, многое из прочитанного нравилось и мне самому. Мне тоже хотелось жить в лесах, в каком-нибудь кедровом дупле, запросто беседовать с Богородицей, останавливать взглядом диких зверей... словом, зарабатывать то царствие, о котором, помните, сказано у Иоанна Лествичника?..
— Как же, как же! — с поспешностью, как зачарованный, поддержал Курилов.— У него, у этого Ивана, прекрасная одна формула есть: в чем найду тебя, в том и буду судить!
И он взглянул в упор, но тот продолжал как ни в чем не бывало:
— ...после смерти матери (она опрокинула на себя котел с бельем!) я ушел в Сибирь. Туда меня давно влекло. Это теперь мы там понастроили, а раньше туда ходили за приключениями. — Он комически развел руками. — Вот уже целое паровозное хозяйство на руках, а все еще тянет промерить тайгу до самого океана.
— Все мы были детьми,— сочувственно сказал Курилов, потягивая понемножку сладкую горечь табака.
— Дальше началась жисть. Я не шибко грамотен в марксизме, я диалектику больше по жизни изучал. Долго шатался, обовшивел весь; потом один чиновник принялся меня воспитывать. В общем, собирался из меня такого же подлеца вырастить, каким был и сам. Взяточник, сыщик... а что жену свою делать заставлял! Впрочем, благодаря ему я три года проучился в иркутской гимназии. Не бывали в Иркутске? Напрасно, непременно побывайте... Сбежал я от него; взял на дорогу новый его пиджак, портсигар и сбежал. Служил в трактире балбеской в полотняных штанах, по приискам скитался. Много позже устроился на Уссурийскую дорогу в ремонтную колонну, подручным по забивке костылей. И тут уронили раз книгу из поезда, а я поднял. И прочел, и жадность меня взяла все на свете ощупать... Но скоро попал в компанию; тут выгнали меня за выпивку. Материнское пристрастие сказалось!.. — Он озабоченно взглянул на Курилова.— Это у меня еще до вступления в партию было. Теперь я ни капли не беру. Ничего, что я так вкратце?
Зябко засунув руки между колен, он как-то жалостно улыбнулся, и восхитил Курилова этот умный, математически показанный разрез человека. Да, этот человек видел много, усвоил еще больше и уж, наверно, недешево заплатил за такое бесстрашие взгляда. «Ничего, мне и этот орех по зубам!» —думал Курилов, не сдаваясь.
— Высшее образование вы получали потом?
— Нет, я почти самоучка. Упорство — главное мое качество, а книги всегда бывали у меня основной статьей расхода. Ближе книг нет у меня родни.
— Но почему же...— усомнился Курилов.-—Такая культурная семья, а сына не учили... Ваш родитель, я слышал, был видным чиновником при губернаторе?
Протоклитов ждал, что Курилов применит какой-то встречный маневр, но не думал, что это произойдет так грубо. Трубочный табак плохо курился в папиросе. Молчание длилось ровно столько, чтобы спичкой уплотнить самокрутку. Потом гость улыбнулся, и Курилов узнал знакомый желтоватый оскал зубов.
— Мне не очень нравится весь тон беседы, начальник,— сказал Протоклитов спокойно, но кожа кресла захрустела под ним.— Я вижу вас впервые.— И это была правда! — Мы не приятели и не сидим за бутылкой вина. Видимо, я мало жил, плохо смекаю. Вы всех служащих протаскиваете через такой допрос или я один не внушаю вам доверия? Вам знакомы — мое лицо, мои слова, моя фамилия?
— Ну, вот уж и рассердился!—дружелюбно рассмеялся Курилов.
Он встал, прошелся по комнате, открыл окно, выглянул наружу. Лужицы в человечьих и конских следах вздрагивали от капель измороси. Дерево линяло. Парочки не было,— хорошо!
— Я не обидчив,— говорил Протоклитов,— но ты упорно путаешь меня с кем-то. Я ведь понял, для чего ты начал этот разговор. Угодно тебе слушать басни мои дальше? Но или я высокого давления жулик, или твоя память стала расклеиваться с годами.— Он уже не решался действовать прежним методом нагромождения подробностей и вести борьбу на то, кто утомится первым.— Моя фамилия Протоклитов, ты припомни! Вообще говоря, эта фамилия довольно редкая; мне говорили, в основе ее даже греческий корень. Но в Москве имеется еще какой-то Протоклитов, не то гинеколог, но то артист... кажется, довольно известный. Потом один из черниговских архиереев был тоже Протоклитов, Герасим или Иона, не помню. А с этим гинекологом, я смотрел, даже инициалы мои совпадают. Из нашей же семьи, кроме меня, не осталось мужчин.— Он снисходительно усмехнулся.— Да ты разъяснись, чудило, а то нескладно выходит!
Видно было, его терзало простецкое любопытство, с кем именно его спутал Курилов, и тот охотно шел ему навстречу.
— Понимаешь, ты напомнил мне одного чиновника царских времен...
— Пойми же, человечина, не мог я быть царским чиновником,— и, зайдя за стол, дружественно хлопнул Курилова по плечу.— В год объявления войны мне было восемнадцать лет!
Приличнее было для обоих объяснять интерес Курилова личной симпатией к незаурядному партийцу. Но — «Вы далеко пошли бы, Протоклитов, если бы я не попался вам на дороге!»— таков был смысл последней куриловской улыбки.
— Товарищ начальник имеет еще вопросы к обвиняемому? Меня ждут в депо.
Да, тот имел. Не менее всего предыдущего интересовала Курилова подготовка к соревнованию на переходящее знамя и еще — как осуществляется в черемшанском депо постановление ЦК о перестройке работы транспорта. Начальник очень искусно показал свое раскаянье в неосновательных подозреньях, а Протоклитов как-то слишком быстро поверил ему. Все это походило на неписаное перемирие, и когда через десять минут тот вышел, Курилов не сомневался в правдивости своих догадок.
Затем он слушал, что происходило в приемной. Вплотную эта скверная дверь никогда не притворялась. Кто-то спросил у секретаря (и голос был похож на пересыпкинский):
— Слушай, Фешкин, что это?
— Бумажка, как видишь! — ответил Фешкин.— Не тереби ты мою душу.
— Но я и спрашиваю, что за бумажка?
Все секретари Курилова бывали нетерпеливы с посторонними.
— Я ж тебе излагаю в популярной форме: один старик забыл в вагоне Алексея Никитича книги. Велено узнать адрес старика, я узнал. Понятно? Катись теперь...— И вдруг: — Эй, товарищ, частные разговоры с этого телефона воспрещены!
— Я по служебному делу.— И этот голос принадлежал уже Протоклитову.
Начальник депо вызывал черемшанский коммутатор. Он предупреждал своего дежурного, что покончил дела в дирекции и выезжает немедленно. Слегка отклонясь в сторону двери, Курилов слушал этот голос, глуховатый и с машистым разбросом слов. Теперь был похож и голос. И если бы не опасение, что
