Она наугад коснулась его руки; он содрогнулся и заворочался, точно хотел уползти от нее.
— Вот, пропадаю, сестра... — скрипуче произнес Алексей Никитич. — Погибаю, как последняя сволочь.
Больше он не отвечал ни на что. Тогда она побежала звать кого-нибудь— доктора, Марину, Бога, чтоб пришли спасти этого человека. На пороге передней она наткнулась на Клавдию; с нею был врач. Сестры не обнялись и, хотя не виделись столько лет, даже не протянули руки друг другу. Старшая опросила, где Алексей; младшая молча показала кивком головы. Клавдия шагнула вперед и этим решительным движением как бы принимала на себя верховную власть в куриловской квартире. Прежде чем зайти к больному, врач пожелал вымыть руки.
Клавдия вернулась в прихожую; Марина все еще сидела в своем уголке.
— Идите сюда, — сказала старуха. — Где лежат полотенца?, и вообще, где у Алексея Никитича находится белье?
— Я не знаю, — отвечала Марина, привстав. — Я не знаю, где лежат его полотенца.
— Как же это вы не знаете! — Она больше всего не терпела ханжества и от допрашиваемых требовала прежде всего безоговорочного признания вины. — Это по меньшей мере странно...
Если никто, кроме Катеринки, не мог похвастаться ее расположением, то не в привычках Клавдии была и такая обидная, раздевающая резкость. Но она волновалась и была уверена, что пышная эта, на невысокий вкус, девица метит замуж за брата. Марина молча и гневно глядела в бесстрастное, точно из желтоватого алебастра высеченное, лицо; Клавдия опустила глаза и отвернулась. Затем все прошли к Курилову. Стало тихо. (В театре, наверно, повстанцы уже свергли хилого и малодушного Фредерикова сына; прозревший королевский сапожник уже ворвался в дворцовую башню отмстить за поругание невесты, и стал трицветным королевский горностай. Дома терпеливо ждал Зямка, что вот заедут на машине и отвезут его в сказку...) Дверь снова отворилась, Клавдия подошла к Марине, и отзывало лаской даже это мимолетное прикосновение ее руки.
— Что же вы сидите здесь одна, Марина?, сердитесь на меня? Не стоит: старики сварливы и неуживчивы. Идите, он зовет вас.
Все сидели. Врач укладывал свои вещи в чемоданчик. Зажгли свет, но абажур с лампы валялся почему-то на подоконнике. Алексей Никитич полулежал в кресле, с чуть опухшим, красным и сконфуженным лицом. Не глядя ни на кого, он на ощупь набивал себе трубку. Левый его рукав был засучен чуть не до самого плеча. Вдруг кисет с табаком выскользнул на пол; Марина подняла, и Курилов дружественно кивнул ей. Он советовал возвращаться в театр, была надежда застать последний акт. Речь его была машинальна; он путался в словах и, было заметно, все время прислушивался к удивительному затишью, наступившему во всем теле.
— Зямка ваш преотличный субъект. Мы, наверно, подружимся. Кланяйтесь ему... — и повернулся к врачу. — Это был морфий? Какая хорошая вещь...
Врач заговорил: он подозревал худшее, чем обычная невралгия, и рекомендовал обратиться к хирургу. Из-за болезненности обстоятельное прощупыванье — пальпация, как он сказал, — было невозможно, но ему показалось, что почка не двигается. Клавдия быстро подошла к нему, точно боялась, что он скажет лишнее в присутствии больного. Она сумрачно глядела, как купалась и при этом пропадала в бесцветной жидкости тонкая игла, доставляющая облегченье.
— Так это же хорошо, что она не двигается... Чего же ей двигаться! — нервно и сухо сказала она.
— Да я от нее и не требую, чтоб она резвилась сверх положенного... — Шутка не удалась, он стал прощаться.
Клавдия пошла проводить его. Она плотно прикрыла дверь, с особым значением взглянув на остающихся женщин. Некоторое время все молчали.
— Как поживаешь, Фрося? — спросил брат.
Она сказала, что понемножку ее жизнь снова налаживается.
— От мужа не имеешь вестей? Он у меня на дороге устроился, но, кажется, сбежал теперь...
Нет, они расстались с ним давно, еще до высылки из городка. «Все мечется, какого-то смиренья ищет, да разве Омеличевых ржаным хлебом накормишь!» Она сообщила также, что хочет уехать подальше, в Сибирь.
Знакомый писал ей оттуда, что у них на строительстве требуется хорошая повариха, а Ефросинья с юности была отмечена особым кулинарным даром.
— Надо уехать. Слишком много людей помнят нас, как мы жили прежде...
— Это правильно, это правильно... — невпопад подтвердил Алексей Никитич, и видно было, что все это время думал о другом. — Ну-ка, поди послушай, про что там докторишка балакает! — неожиданно, сообщническим тоном попросил оп.
Он подмигивал сестре, кивал ей на прихожую, где обсуждался самый главный секрет его существования. Ефросинья колебалась, а пока она делала что-то, не очень необходимое, вернулась Клавдия. Алексей Никитич заметил, что она не глядит ему в лицо. Марина воспользовалась паузой, чтоб проститься и уйти. Зазвонил телефон, Алексея Никитича приглашали на какую-то вечеринку.
— Нет, я не буду записывать никакого адреса, милый товарищ Похвиснева, — раздраженно заметила Клавдия. — Алексей Никитич не терпит никаких вечеринок. Нет, не звоните ему больше.
Очень деловито и кратко она изложила свой план. Алексею необходимо заняться своим здоровьем. Болезнь, по ее словам, была почти пустяковая, но пока он нуждался в постоянном присмотре. Клавдия поймала его пытливый требовательный взгляд и, впервые на его памяти, смешалась. О, ничего страшного, но — диета и полный отдых! Самый режим лечения будет зависеть от врача, и Алексей отправится к нему завтра же. Что касается длительного отпуска и всяких переговоров в лечебных комиссиях, эту сторону дела она брала на себя.
— Соску мне купите... — поморщившись, сказал Курилов.
Сестра не удостоила ответом его шутку.
— Ну, как твоя боль сейчас?
— Я почувствовал облегчение, едва ты вошла. Она испугалась тебя, Клаша!
Уже без прежнего осуждения или нетерпимости Клавдия покачала головой.
— Когда же ты наконец станешь взрослым, Алешка?
Она все чего-то не досказывала; он начинал подозревать худшее, сидел беспомощный и подозрительный, выжидая, что сестра проговорится. Та беспокоилась, как он проведет эту ночь, совсем один, когда действие наркотика прекратится. Разумеется, Ефросинья приехала своевременно, и нужно, чтобы на некоторое время она осталась у брата: свои дела она успеет и потом! Но Ефросинья медлила с согласием, и Клавдия начинала сердиться.
— Может быть, тебе не выдали паспорта? Это, конечно, хуже... И я не смогу тебе помочь.
— Нет, паспорт мне дали. Я уже девять лет работаю сама. Но, видишь ли, я не одна здесь...
— ...муж?
Нет, но с нею был ее ребенок. Она оставила его на вокзале, пока навестит Катеринку.
— Я же не знала, как встретит меня Алексей. Мог и погнать...
— Как тебе не стыдно, Фрося, — сказал с досадой Алексей Никитич. — Все-таки родня!
— Ну, какая мы родня. Ваша радость с нашим горем — вот кто родня. (Она кратко посмеялась и стала оттирать лиловые пятна с пальцев.— Какие нынче чернила ядовитые пошли!)
Тогда Клавдия решилась проявить инициативу:
— Бери мою машину внизу и поезжай за своим чадом. Ты должна пожить здесь... отдохнешь кстати! — В ее голосе слышалось нетерпение, продиктованное боязнью за брата.
...и вот, получасом позже, Ефросинья втолкнула к ним худенькое существо в стоптанных сапожках и крест-накрест укутанное в старенькую шаль. Когда его раздели, оно оказалось мальчиком лет десяти, Мать подтолкнула его вперед, чтобы поклонился, и в самом жесте заключены были и жалость к сыну, и согласие остаться в доме до выздоровления Алексея, и смущение за свою неудавшуюся жизнь.
— Лукой звать, — тихо сказала она, кланяясь за него в пояс.
Потекла долгая, неловкая пауза.
— Ну, здорово, цыганенок! — неестественно бодрясь, крикнул Курилов.
