Пирамида, т.2

зашибал во младости и, остепенясь с годами, склонен стал задумываться о судьбине младшего поколения: логика его дальнейших поступков находилась в полном соответствии со внешностью милосердного евангельского самаритянина. Без брани или осуждения взирал он на впервые хлебнувшего парня, который с полувопросительной усмешкой, как бывает нередко у юнцов в подпитии, взирает куда-то сквозь плывучую дымку мирской суеты да слизывает с губ, тоже видать в новинку ему, солоноватую жидкость из глазниц, тогда как медленная капель с полей шляпы и растопыренных рук образует рыжие натеки на асфальте. Календарная дата всеобщей получки тоже подтверждала шоферскую догадку. Впечатление у дымковского благодетеля складывалось тем более положительное, что, как правило, чем безысходней чье-то состояние, тем приятней оказать ему вспоможение – если без затраты времени и личных средств. Выяснилось вдобавок, что ехать им обоим почти по дороге, а при казенном-то бензине десяток километров в сторону, на Старо-Федосеево, для солидной машины и не крюк совсем.

– Шибко же ты намок, болезный... ладно влезай. Вот лежи тут до Москвы, обсохнешь на ветерке и отрезвеешь, поехали! – смилостивился шофер, и так как перевозить в кабине текучие грузы было бы бесхозяйственно, то и принял на себя христианский труд подсадить пассажира к себе в задок, где попутно с обозрением местности тому предоставлялась возможность живо обветриться на ветерке. – Забирай и ее... твоя, что ли, стервь беспутная?

Он нагнулся вытереть испачканные руки о юлившую в ногах собачонку, и, усмотревшая в его жесте право на жизнь и проезд, та с визгом воодушевления швырнулась к Дымкову, где до того в одиночку каталась и гремела лишь пустая тара из-под солярки. Теперь их компания пополнилась – ангел, собака да попритихшая в углу бочка железная. Торопясь домой после суточной ездки, шофер то и дело газовал, отчего на виражах покруче трое в кузове дружно переезжали по диагоналям, обмениваясь местами... но было и еще что-то щемяще сходное в их судьбе. Ежась на знобящем ветру, например, собака безотрывно, через борт, следила за приближеньем бесприютных местностей, откуда бежала накануне. Почти с той же напрасной тоской опрокинутый навзничь Дымков всматривался в зенит над собою: полуденная дымка заволакивала последний там проход наружу. И оба они наконец, наравне с пустой бочкой, ничего не могли изменить впереди. К сожалению, остается неизвестным, кто именно, прикинувшись шофером, совершил акт милосердного самаритянина.

... Сюда относится одна, характерная для подпольного богословия догадка, высказанная позже и задним числом моим гидом по лоскутовской эпопее. Согласно Никаноровой гипотезе, небо с его всесвятейшим презреньем к смердящим горестям земным, чохом зачисляемым в категорию смертных грехов, имело все основания встревожиться возрастающими успехами антипода на ниве людской, поэтому беспредметная, в смысле конкретных поручений, дымковская командировка могла играть роль своеобразного зонда вроде запускаемых для исследования разного рода неизвестностей, что, конечно, во сто крат разумнее, чем по старинке, не осмотрясь, сразу скидывать на планету аварийные бригады пророков с содомским огоньком в рюкзаке. Идеальным инструментом для подобных целей все же являлось живое существо, помимо датчиков наделенное памятью для автоматической записи испытанных психофизических состояний, кроме вовсе наверху не подозреваемых, чем и объяснялась участь некоторых предшественников ангела. Правда, в силу своей до ранимости всечувствительной конституции Дымков был к тому времени пересыщен не только духовными, но и сорными впечатленьями бытия, являясь тем не менее ценнейшим документом после их расшифровки. Согласно Никаноровой теории, небо сознательно продолжало держать своего посланца в отчаянии невозвращенства, ибо для постижения сути человеческой мало пройти стадии мудрости или ничтожества, требуется побыть вдобавок и окончательной перстью земной. Заметим повторно для насторожившихся ортодоксов, условно-библейский колорит приведенных рассуждений надо воспринимать лишь в плане философской поэтики – для кратчайшего обозначения понятий, дозволенных к употреблению – как и в математике, где пресловутый икс тоже имеет подозрительно- крестообразное начертание.

... Словом, несмотря на преизбыток злоключений, пеший Дымков выбрался из беды куда раньше вчерашних грешников, закоченевших в лесу, чтобы утром с окрепшими нервами продолжить путешествие домой. Уже бежали по сторонам закопченные фабрично-заводские задворки столицы, а режиссер Сорокин еще промышлял в окрестностях насчет подмоги – вытаскивать свою транспортную технику из промоины. По прибытии на место, на ближайшем свороте у кладбища, усатый благодетель выдал Дымкову прощальное наставленьице – в следующий раз, как жить надоест, поглыбже выбирать себе лужу для утопления, поомутистее... и долго глядел вдогонку, как его пассажир семенящей походкой статуи, словно из опасенья разрушиться, уходил без вздоха смущенья или благодарности... Впрочем, пообсохшая за дорогу глиняная скорлупка сама осыпалась с Дымкова на каждом шагу. Ладно еще, ни души не повстречалось ему на пустынном отрезке до кладбищенских ворот, одна лишь, после совместной поездки поверившая в свое собачье счастье по гроб, теперь верная спутница следовала за ним по пятам. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глядела она потом, с какой неуверенностью, после всего случившегося, вступал в ограду обители ее новообретенный хозяин. Из печального личного опыта осведомленная о запретном для собак пребывании на людских погостах, она возможно догадывалась также, что другого выхода, кроме как через небо, оттуда не бывает, и потому могла спокойно, даже не без комфорта дожидаться своего повелителя на теплой падальной подстилке в прилежащей канаве, под кустом.

Глава XVIII

Отовсюду замкнутая в деревьях милая старо-федосеевская полянка, где от надвигавшейся судьбы прятался домик со ставнями, отличалась особой гулкостью. Равномерный стук корыта о дощатую обшивку крыльца, в сочетанье с развешенным на просушку бельем, подсказал вошедшему, что Дуня дома: по внезапно зародившемуся ощущенью, в данную минуту заниматься там стиркой, кроме нее, было и некому. Но едва ли одной слышимостью объяснялось, что и та, даже не окликнутая по имени, одновременно узнала о дымковском появленье. Поочередно снимая мыльную пену с обнаженных рук, она двинулась к нему навстречу, как и он к ней... Только он помедленнее, на случай, если сразу отречется от него, погонит взором, испугается, не простит запоздалого теперь оповещенья. Словом, пока она миновала весь лужок, Дымков успел сделать от силы шажков пять, и столько же оставалось им до сближенья.

Срочно требовалось выяснить, какую еще беду притащил он с собою, однако ничего не могла прочесть в нем сквозь насохшую маску, причем в особенности жутко было видеть, что сам он как бы не замечает ее у себя на лице.

– Видите, мама у нас больна... ну, по хорошей погоде я и пристроилась было постирать... – невпопад и низачем начала Дуня, машинально стирая с пальцев осевшую пену.

Значит, она не узнавала его, требовалось подтвержденье:

– Это он, он и есть... тот самый, бывший Дымков! – на пробу улыбнулся тот, и кусочки глины открошились в углах рта. – Вот, я упал...

Слава Богу, что хоть голос был тот же.

– Да что же с вами случилось, несчастный? – преодолела она наконец последний отрезок разделявшей их дистанции, чтоб участливо коснуться его рукава.