Пришлось остановиться.
И тут вперед выступил Юрий Михеев.
— Товарищ старшина, прикажите приготовить мне связку гранат. Я в левую руку ранен. А правая…
Он поднимает сжатую в кулак правую руку, ждет, что я отвечу. А я думаю, что для такой связки каждый должен будет отдать свою последнюю гранату.
— Я справлю тризну по Рыжику! — Михеев говорит, уверенный, что ему не откажут. — Уж я не промахнусь!
Другого выхода нет. Лучший гранатометчик первым заявил о своем праве пойти на уничтожение вражеского блиндажа, о праве лучшего друга Рыжика отомстить за его смерть.
И Юрий Михеев пополз со связкой гранат.
Распластавшись на камнях, метр за метром приближался он к блиндажу. Вспыхнет в небе ракета — Михеев замирает, гаснет свет — он опять ползет. И все же егеря его заметили, открыли огонь. По тому, как Юрий дернулся, мы поняли, что он ранен. А если его убьют? Если вражеская пуля угодит в нашу последнюю связку гранат?..
Слышен хлопок ракетницы, и синий мерцающий свет озаряет лощину и приникшую к валуну фигуру разведчика. И вдруг Юрий вскакивает. Волоча ногу, он бежит вперед, потом припадает на правое колено, замахивается и сильно кидает связку гранат. Она еще в воздухе, а гранатометчик уже свалился на бок, сраженный пулеметной Очередью…
Взрыв блиндажа отозвался в горах многократным эхом.
Так салютовал нам, живым, последний из погибших на Могильном разведчик.
Мы пересекли лощину и ушли в сторону моря.
Нас было восемь: двое здоровых и шестеро раненых.
Над мысом Могильным воцарилась зловещая тишина. Мы уходим от него все дальше, но егеря все же нас преследуют — уже слышны их истошные крики и ругань. Тогда мы проникли в ущелье. Егеря не решаются следовать за нами. Огибая ущелье, они побегут сейчас к морю, потом будут всю ночь прочесывать берег. Они знают, что мы обессилены, безоружны и не сможем оторваться от них далеко.
Я иду первым. Позади, на плечах Бабикова, тихо стонет Шелавин. Макару тяжело, и я замедляю шаг. Шелавин уже не просит, чтобы его оставили одного. Баринов, Каштанов, Курносенко и Барышев идут вплотную за Бабиковым, готовые сменить его, когда он выбьется из сил. Только Семен Агафонов — его легко ранило в левую руку — отстал от нас. Он замыкает группу. Обнаженный кинжал Семен заткнул за пояс, в правой руке держит на взводе пистолет, в обойме которого есть еще три патрона — весь наш боезапас.
Вокруг рыщут егеря. Просвет неба над нами то и дело озаряется вспышками их ракет.
Начался снегопад. Это хорошо: запорошенные снегом тундра и скалы скроют наши следы. Надо торопиться к берегу.
Мы вышли из ущелья, спустились с кручи и забрались в прибрежный кустарник.
Полночь. Снег покрыл белой шапкой кусты, в которых притаились два клубка живых тел. Мы лежим недвижно, согревая друг друга. Только теперь мы почувствовали, чего стоило нам напряжение минувших боев. Стынем, но никто не решается шелохнуться, чтобы не выдать себя. Так проходит час, другой… Ох, как долги осенние полярные ночи!
— Что ж теперь делать? Что делать?..
Это шепчет Павел Барышев, шепчет, зная, что никто ему не ответит. И так все ясно: надо ждать катера.
К утру сильно похолодало, и Барышева свела судорога. Он недвижно лежал со скрюченными руками и ногами и, совсем не шутя, сравнивал себя с горбуном из «Собора Парижской богоматери». Бабиков стал его разминать и растирать. Барышеву очень больно, он до крови искусал губы.
— Ты плачь, а не кричи, — уговаривал его Макар. — Только не кричи. Егеря рядом…
Павлу стало немного легче. Он уже может поднять руку, чтобы смахнуть слезу.
— Чуть было калекой не стал, — оправдывается он. Несколько раз цепочка егерей проходила мимо нашего куста, и мы замирали, стиснув рукоятки ножей, готовые к прыжку для смертельной схватки.
Если меня и Бабикова мучают жажда и голод, то каково же раненым! Нас поддерживает надежда, о которой я не перестаю напоминать:
— Ночь долгая. Катера еще придут. А если не придут, мы с Бабиковым притащим бревна. Я видел недалеко отсюда три бревна, — сочиняю я и почему-то сам верю, что можно поблизости найти эти бревна. — Свяжем плотик и поплывем к нашему берегу.
Наконец, занимается рассвет.
Кто-то в забытьи бредит. Должно быть, и Каштанов говорит сейчас в бреду:
— Катер… В заливе катер… Катер идет… Но это не бред. Не только Каштанов и я — все сейчас различают в белесом тумане контуры «морского охотника».
Я сигналю ручным фонариком. Катер все ближе подходит к нам.
— Что ж он! — закричал Барышев, теряя самообладание и забыв о егерях.
Мы цепенеем от ужаса: катер неожиданно развертывается и уходит в море.
— На катере решили, что сигналят егеря. А нас считают погибшими, сокрушается Каштанов.
— Откуда егерям знать наши сигналы? — возражает Барышев.
— А ты их спроси! — сердится Каштанов, провожая недобрым взглядом уходящий катер. — Теперь-то уж не снимут.
И только Макар Бабиков бодро сказал:
— Снимут! Считайте, что скоро будем в базе. Как дважды два! Они за вторым катером пошли. К вечеру будут здесь.
Вспыхнула совсем было погасшая надежда на спасение, и я безгранично благодарен Макару.
Как потом выяснилось, на берегу, недалеко от нас, прятались еще два разведчика — мичман Никандров и матрос Панов. Отрезанные от основной группы, они и к нам, на мыс, не смогли пробиться. Ночью, так же как и мы, Никандров и Панов вышли к заливу, замаскировались в кустах и ждали катера. У Никандрова не было фонарика. Заметив катер, он высыпал порох из нескольких патронов и поджег его. Наши сигналы были приняты и поняты. Но что означали эти необычные вспышки? Опасаясь ловушки, командир катера решил проявить вполне понятную в таких случаях осторожность и ушел в базу за вторым катером.
…Совсем стемнело, когда в залив вошли два катера. Один пустил дымовую завесу, а другой — им командовал наш старый знакомый Борис Лях, ныне Герой Советского Союза, — развернулся и стал подходить к берегу.
Чтобы рассеять у экипажа катера всякие сомнения, я стал фонариком освещать фигуры моих товарищей.
На борту катера не стали ждать, когда подадут сходню. Кто-то прыгнул в воду, и мы услышали знакомый бас комиссара Дубровского.
— Братцы! Агафонов! Барышев! Леонов!.. А это кто? А, новичок…
Катерники сами по пояс в воде несли нас на руках и передавали на руки своим товарищам. В ту минуту я запомнил лицо Павла Барышева — закопченное, с потеками грязи, которую он еще более размазывал, вытирая слезы.
— Свои… Это же свои! — всхлипывал Павел.
Катера шли в базу.
Согретые доброй порцией спирта, мы спали мертвецким сном. Мне снился Юрий Михеев. Он высоко держал над непокрытой курчавой головой большую связку гранат и пел переложенную на новый лад Уленковым песню о гордом десанте, который врагу не сдается и пощады не желает.
Комиссар Дубровский (несмотря на ранение, он остался в строю) со свойственной ему обстоятельностью разбирал итоги минувшего боя. После разбора я подошел к Дубровскому и сказал, что разведчики осуждают поступок Жданова, хотя понимают, чем был вызван этот акт самоубийства.
