челноков.
Они отправились в путь. Пройдя вдоль шоссе, начинавшегося у терминала, они свернули в широкий проход, ведущий к ангарам.
Ночь была кристально чистой, звезды сверкали золотой пылью, и спутник-маяк блестел, как яркая монетка, заброшенная в глубину небес. Дыхание слетало с их губ белыми облачками, которые тотчас таяли, не успев сформироваться. Мур безуспешно пытался раскурить трубку. Ему пришлось остановиться, прикрывшись от ветра, чтобы наконец это сделать.
— Хорошая ночь для прогулок, — сказал Юнгер.
Мур фыркнул. Порыв ветра выдул ему на щеку огненный дождь табачных искр. Он посасывал трубку, засунув руки в карманы пиджака, подняв воротник. Поэт хлопнул его по плечу.
— Пойдем в город, — предложил он. — Это сразу здесь за холмом. Недалеко идти.
— Нет, — сквозь зубы ответил Мур.
Они зашагали, и по мере приближения к ангарам Юнгер начал нервничать.
— Хорошо бы со мной сегодня кто-нибудь побыл, — сказал он неожиданно. — У меня странное чувство — словно я выпил эликсир столетий и стал вдруг мудрецом в такое время, когда мудрость бесполезна. Я… я боюсь.
Мур ненадолго заколебался.
— Нет, — наконец ответил он, — пора прощаться. Вы едете дальше, а мы здесь сходим. Приятно провести время!
Никто не предложил другому руки, Мур только проводил взглядом удаляющуюся к ангарам фигуру поэта.
Продолжив обход здания, Мур по диагонали пересек широкую лужайку и углубился в сад. Через несколько минут неприятных блужданий он нашел дорожку, ведущую к руинам.
Медленно и настойчиво он прокладывал путь через холодные заросли. После короткого периода паники, когда ему показалось, что он заблудился среди темных деревьев, он выбрался на освещенную звездами поляну, где взвихренные кусты гоняли по развалинам причудливые пятна тьмы, повинуясь порывам ветра.
Трава шелестела у его ног, когда Мур уселся на поваленной колонне и снова разжег трубку.
Он вообразил себя еще одним мраморным истуканом, поскольку пальцы онемели, и почувствовал себя частью этого ландшафта: искусственные декорации, симулированная трансплантация древней истории на новую. Ему не хотелось двигаться. Хотелось вмерзнуть в этот пейзаж и стать памятником самому себе. Он придумывал договор с воображаемым дьяволом: повернуть время вспять, вернуться с Леотой во Фриско, снова работать. Подобно Юнгеру, он вдруг ощутил себя мудрецом — в такое время, когда мудрость бесполезна. Он стремился к знаниям. Он обрел только страх.
Подгоняемый ветром, он отправился в путь. Изуродованный Пан то ли умер, то ли уснул в своем фонтане. Возможно, это холодный сон богов, подумал Мур, и когда-нибудь Пан проснется, задует в свою праздничную свирель, и только ветер отзовется ему среди высоких башен, только налоговый робот приковыляет к нему — потому что посетители Балов забудут праздничные мелодии, глянцевые фигуры на картинках будут лишены мудрости, растворенной в человеческой крови, а людям сделают прививку от нее, и запрограммированная против эмоций машина легкомыслия будет вечно вливать ощущение радости в лихорадочный бред опьяненных, чтобы они не узнали музыку Пана, и среди них никого не окажется из детей Феба, способных хотя бы повторить аттический крик его первого появления, разнесшийся над водами Средиземноморья множество лет тому назад.
Мур пожалел, что не остался подольше с Юнгером, ведь только сейчас он почувствовал, что подсмотрел краем глаза перспективы человечества. Потребовался страх перед новым миром, чтобы вызвать это чувство, но теперь он начал понимать поэта. Почему же тогда Юнгер остается в Круге? — удивился он. Получает ли тот мазохистское удовлетворение, глядя, как исполняются его ледяные пророчества, уходя все дальше и дальше от своего времени? Может быть и так.
Мур заставил себя совершить еще одно, последнее путешествие. Он прошел по их старой дорожке к молу. Камни леденили руки, поэтому он перебрался на пляж по лестнице.
Он стоял на проржавевшем ободе мировой чаши, отражающей звезды. Смотрел на черные горбы камней, на которых они с Леотой вели непринужденную беседу несколько дней/месяцев назад. Сперва он говорил о своих машинах, до того как разговор перешел на более личные темы. Тогда он верил, все еще верил в неизбежное слияние с ними его духа, превращающее их в большие и лучшие вместилища для жизни. А сейчас он боялся, подобно Юнгеру, что к тому времени может утратиться нечто иное, и прекрасные новые сосуды будут заполнены лишь частично, чего-то важного не хватит в них. Он надеялся, что Юнгер не прав; он чувствовал, что взлеты и падения Времени могли бы в некоем грядущем равноденствии возродить все дремлющие истины глубин души, какие он сейчас ощущал в себе, — и тогда найдется слух, чтобы оценить флейту Пана, и ноги, чтобы станцевать под нее. Он старался в это поверить. Он надеялся, что так оно и будет.
Упала звезда, и Мур поглядел на часы. Было поздно. Он устало направился к молу и вновь перебрался через него.
В Клинике Спящих он встретил Джеймсона, уже зевающего от подготовительной инъекции. Джеймсон был высокий и тощий, с волосами херувима и глазами его антипода.
— Мур, — заулыбался он, глядя, как тот снимает пиджак и засучивает рукав. — Вы проводите ваш медовый месяц в холодильнике?
Гипошприц чавкнул в торопливой руке медика, и инъекция вошла в руку Мура.
— Именно так, — процедил он, взглядом осаживая пьяноватого Джеймсона. — А что?
— Неподходящее местечко, — объяснил тот, продолжая ухмыляться. — Если бы я женился на Леоте, вы бы меня в холодильник не загнали! Разве что…
Мур сделал шаг вперед, из горла вырвалось рычание. Джеймсон отскочил с удивленным взглядом.
— Это шутка! — сказал он. — Я только…
Мур почувствовал боль в уколотой руке, когда мускулистый медик молча стиснул его локоть и оттащил назад.
— Да, — сказал Мур. — Спокойной ночи. Спите крепко, просыпайтесь бодрыми и свежими.
Он повернулся к двери, и врач отпустил его руку. Раскатав рукав, он забрал пиджак и вышел.
— Ты совсем свихнулся, — объявил Джеймсон ему вслед.
У Мура оставалось еще полчаса до укладывания в бункер. Сразу идти туда ему не хотелось. Он планировал подождать в клинике, пока лекарство начнет действовать, но присутствие Джеймсона изменило планы.
Пройдя широкими коридорами Дома Спящих, он поднялся на лифте к бункерам, широким шагом спустился к своей двери. Поколебавшись, он прошел мимо. Ему предстояло провести здесь три с половиной месяца; не хотелось добавлять к этому сроку еще и следующие полчаса.
Мур набил трубку. Захотелось покурить, и постоять в сентиментальном карауле у ледяного ложа богини, его супруги. Он оглянулся, нет ли поблизости медиков. После инъекции рекомендовалось воздерживаться от курения, но до сих пор его это не волновало, как и других постояльцев.
Поднимаясь назад, он услышал непонятные глухие удары. Они прекратились, когда он завернул за угол, но вскоре возобновились, стали громче. Звук доносился откуда-то неподалеку.
Мгновение спустя вновь наступила тишина.
У двери Леоты Мур задержался. Достал ручку и, ухмыляясь с зажатой в зубах трубкой, перечеркнул ее фамилию на табличке. Поверх нее аккуратно написал: «Мур». Когда он выводил последнюю букву, удары вновь возобновились.
Они доносились из ее комнаты.
Он открыл дверь, сделал шаг и остановился.
Человек стоял к нему спиной. Его правая рука была занесена вверх. В кулаке сжат крокетный молоток.
Его одышливое бормотанье, похожее на заклинание, донеслось до Мура.
— Несите ей розы, розы, не надо траурных лент. Лежит она охладелая…
