расположили Крылья на них, — в ответ на мое, — но окружающая среда каждого из них является единственной в своем роде.
— И вы хотите вышвырнуть людей в них, хотя они не готовы?
— Люди или миры? — и он улыбнулся.
— И те, и другие.
— Да, — сказал он. — Они могут жить в модулях, занимаясь формированием окружающей среды в нужном направлении.
— Допустим на секунду, что изменение окружающей среды внешних миров пойдет нам на пользу, но зачем связываться с промежуточной стадией? Почему бы не сделать это из самого Дома и, когда все будет готово, желающие смогут отправиться туда и воспользоваться этим?
— Нет, — сказал он. — Боюсь… — и голос его стал очень тихим, и он смотрел уже не на меня, а на шеренгу глобусов на столе справа от него. — Я рассматриваю Дом, как эволюционный тупик для всего рода человеческого, — продолжал он. — Мы создали стационарную, негибкую среду обитания, человек должен либо приспосабливаться к ней, либо вымирать. Являясь существом выносливым и адаптирующимся, он не вымер. Он сильно изменился всего лишь за несколько столетий.
— Да, он здорово пообтесался, сделался более разумным, более управляемым существом.
— Мне совсем не нравится это последнее прилагательное.
— Я имел в виду — самоуправляемым.
Он издал странный звук, то ли фыркнул, то ли хмыкнул, и я, извинившись, отправился в его туалетную комнату.
Мы проговорили почти два часа, предмет разногласий заключался именно в этом. Я не сомневался в реальной осуществимости его предложений. Я был уверен, что все обсуждаемые миры можно и в самом деле сделать пригодными для обитания человека. Я также имел достаточные основания предполагать, что разные системы жизнеобеспечения, разработанные им для тех планет, на которых они понадобятся, обеспечат должную защиту своих обитателей, пока будет идти процесс создания необходимых внешних условий. Я также не сомневался, что другой дорогой для него проект, новая программа космических исследований в кораблях, летающих со скоростью, превышающей световую, приведет к открытию новых миров, некоторые из которых могут оказаться вполне подходящими для человека. Будут ли эти программы осуществляться одновременно, как того хотелось ему, или частично, в любой их части, уже не имело для меня значения.
Заключавшаяся в этом угроза Дому — вот что действительно тревожило меня. Я не боялся того, что был Вон Там, но скорее того, как сама доступность этого Вон Там скажется на том, что было Вот Здесь. Ясно, что его программы находились в противоречии с моими собственными.
— Что вы собственно имеете против Дома? — спросил я его полушутя и между прочим.
— Он уже преуспел в том, что довел большую часть того, что осталось от рода человеческого, — сказал он, — до такого состояния, когда на уровне реагирования люди ведут себя как стадо коров. Когда-нибудь придет бык, и именно в таком состоянии он застанет нас.
— Я должен против этого возразить, — сказал я. — Дом — это первое место в истории человеческого рода, где людям удается сосуществовать в мире. Они, наконец, учатся сотрудничать, а не состязаться. Я вижу в этом силу, а не слабость.
Глаза его сузились, и он воззрился на меня так, словно впервые увидел.
— Нет, — сказал он немного погодя. — Их лупят по головам, если они не сотрудничают. У них отбиты мозги, они накачены лекарствами и подвергаются лечению, подгоняющему их под противоестественный стандарт, если они не миролюбивы в рамках этого стандарта. Они превратились в хорошо запрограммированных клаустрофилов. Но приучаясь к совместной жизни в Доме и к тому, чтобы такая жизнь нравилась, я боюсь, мы жертвуем своей способностью существовать где-либо еще. Дом не может продолжаться вечно. Его конец может также стать концом для всего человечества.
— Нелепость! — сказал я.
Я мог бы поспорить насчет прочности Дома. Я мог бы возразить, что рассеивание рода человеческого по восемнадцати мирам само по себе является довольно убедительным доводом в пользу его долговечности. Но оба этих аргумента были бы тщетными. Подлинная суть моих с ним разногласий заключалась в истолковании того, что Дом делает для людей. Однако, я не мог вступать в откровенный спор, не объясняя своего участия в событиях и не давая ему представления о своем общем плане. Поэтому я вернулся к своей роли представителя официальных структур и сказал «Нелепость!»
С улыбочкой, изображенной, в основном, верхней губой, так что получилось злобная гримаса, он подхватил мое замечание и кивнул.
— Да, полагаю, что так, — сказал он. — Нелепо, что дело могло дойти до такой стадии, как это получилось. Было бы несколько более обнадеживающим в отношении нормальности психического состояния человечества, если бы существовала какая-нибудь убедительная дьявольская теория истории, если бы можно было указать на какую-нибудь группу людей, или на отдельного человека, как на организатора этого безумия.
— Он вздохнул. — Тем не менее, я надеюсь, что мы сможем научиться извлекать уроки из своих ошибок, со временем.
При этом я почувствовал себя неловко и сумел свести разговор к подробному обсуждению нескольких его систем жизнеобеспечения. К несчастью, все они были очень хорошо разработаны. Я был полон решимости спасти, в конце концов, хотя бы их.
Если бы только я мог высмотреть какие-нибудь технические недостатки в его работе или какой-либо серьезный пробел в его концепциях… Но нет. Он поработал слишком основательно. Он был просто слишком хорош, как специалист. В противном случае, я бы сумел дискредитировать его на этих основаниях, сумел бы остановить проект таким образом. Если бы только…
Его работа была достаточно интересной, и это вызывало во мне беспокойство. Я уже сколачивал оппозицию из консерваторов в Совете и в Академии, но я отнюдь не был так уж уверен в том, что смогу нанести ему сокрушительное поражение, а чтобы это все не началось снова мне на беду, понадобилась бы хорошая трепка.
Поэтому, решил Лэндж, мое воплощение, нападать можно не только на идеи человека.
Проведенное Бандитом исчерпывающее расследование не подбросило никаких сочных фактов из жизни этого человека, ничего такого, чем удалось бы воспользоваться. Ничего, ни острого, ни тупого. Я не смог найти для себя оружия в его прошлом.
Я поморщился, перебирая мысли моего прошлого «я», его решения, его действия. Определенно, за несколько поколений я сильно изменился.
В течение следующей недели мы взяли пять девочек, живших с ним по соседству, в возрасте от пяти до семи лет, используя подходящие моменты в течение их будничных распорядков дня, когда это никем не могло быть замечено. Их подвергли гипнозу и показали им кино о Кендэлле, одновременно внушая им мысли о том, чем он занимался и что делал за последние несколько месяцев. Решено было, что над двумя девочками действительно надругались, и Серафис путем хирургического вмешательства удалил им девственную плеву и спровоцировал незначительные вагинальные заражения посторонними микроорганизмами. Одной предстояло выступить с разоблачением, с обвинением, другая должна была повторить их, а другим оставалось только рассказывать истории о грязном старикашке, с карманами, полными сладостей. Конечно, потом о девочках позаботятся соответствующие медицинские инстанции и их заставят позабыть про все то, что, как им кажется, действительно произошло. Вот так успокаивали мы свою коллективную совесть.
Все вышло именно так, как мы хотели. Как только появились об этом сообщения, Кендэлл был погублен, проект был погублен и, по ассоциации, звезды стали еще более неприличным словом. Когда его отправили на промывание мозгов, все было, безусловно, кончено.
Я помнил об его отвращении к методам медицинского корректирования, но нам никогда не приходило в голову, что он может оказаться подлинным, склонным к насилию психопатом, по определению Лэнджа, это был атавизм чистой воды. Мне думается, нам следовало бы припомнить его ответ на наш небрежный вопрос, заданный, когда мы в последний раз направлялись в его туалетную комнату:
— Что вы сделаете, если проиграете и по крупному? Он уставился вниз на свои комнатные туфли,
