номер Дэна Баньяна, номер 137, и он поднимается вверх по лестнице, на ходу растирая лоб мокрым бумажным полотенцем, сложенным в несколько раз.
Все, кто находится в комнате, старательно отводят глаза. Смотрят куда угодно, но только не вверх — не на свет, бьющий из двери, и не на частного детектива Дэна Баньяна, который громко рыдает, и трет кулаками глаза, и весь дрожит крупной дрожью, и твердит, с трудом выдавливая слова и захлебываясь слезами:
— …это неправда, неправда…
Чтобы не смотреть на него, я наклоняюсь и поднимаю с пола его пса для автографов. Но поздно — жирное масло, которым заляпан весь пол, пролитая сладкая газировка и холодная моча, просочившаяся из туалета, уже пропитали холщовые бока и размыли имена, когда-то бывшие Лайзой Миннелли и Оливией Ньютон-Джон. Шкура тряпичного пса — вся в чернильных разводах и пятнах, похожих на синяки.
Дэн Баньян, номер 137, заходит в комнату наверху и растворяется в ослепительном белом сиянии. Слово, которое написал у него на лбу мистер Бакарди, оно так и осталось. Не смылось. «СПИД».
На его тряпичной собаке уже не прочтешь, как Джулия Роберте была от него без ума. Пес для автографов — влажный, холодный и липкий. Стоит лишь прикоснуться к нему, и на пальцах остаются черные пятна.
Обращаясь к мистеру Бакарди, я говорю, что Дэн Баньян наверняка сейчас выйдет за своим псом. Ну, чтобы моя мама на нем расписалась.
Мистер Бакарди молчит. Смотрит на дверь наверху. Дверь закрывается. Никто не выходит. По- прежнему глядя на дверь, мистер Бакарди говорит:
— Слушай, малыш, а твой папа рассказывал тебе о сексе? Ну, как это обычно бывает, когда отец просвещает сына?
Я говорю, что он мне не отец. Не настоящий отец. Я пытаюсь отдать ему пса, только он не берет. По- прежнему глядя на дверь, мистер Бакарди говорит:
— А мой папа меня просвещал. И однажды он мне посоветовал классную штуку. — Он улыбается, по- прежнему глядя на дверь. — Если сбрить волосы вокруг основания члена, он будет смотреться на два дюйма длиннее, даже когда не стоит.
Мистер Бакарди закрывает глаза и качает головой. Потом открывает глаза — и теперь он смотрит на меня. Смотрит на пса у меня в руках и говорит:
— Хочешь быть настоящим героем?
На боках пса расплываются влажные пятна, и Мэрия Стрип превращается в багровый синяк из смеси красных и синих чернил. Надписи на холщовых боках — как кровавые волдыри, следы от протекторов и симптомы запущенного рака кожи, которые мой приемный отец рисовал тоненькой кисточкой на своих крошечных фигурках опустившихся наркоманов.
Мистер Бакарди вытягивает руку, растопырив пальцы, широким жестом обводит всю комнату и говорит:
— Хочешь спасти всех этих парней? Я хочу спасти только маму.
— Тогда отдай ей вот это, — говорит мистер Бакарди и стучит пальцем по своему медальону, по золотому сердечку у него на шее. Цепочка туго натянута, чтобы охватить его толстую шею, и сердечко висит у него прямо под горлом, и каждый раз, когда он произносит слова, золотой медальон подрагивает и тихонько гремит.
— Отдай ей вот это, — говорит мистер Бакарди, и сердечко дрожит у него на шее, — и ты выйдешь отсюда богатым.
Как же! Держи карман шире!
Зачем-то я рассказал своим приемным родителям о сегодняшних съемках, и они тут же набросились на меня и заявили, что если сегодня я выйду из дома, я им больше не сын, и назад можно не возвращаться. Они сменят замки и позвонят в местное отделение «Доброй воли», чтобы те приехали и забрали мою одежду, кровать и все вещи. Я не смогу забрать деньги со своего счета в банке, потому что они отложены на университет, и для того чтобы их снять, нужна подпись кого-нибудь из родителей. Когда моя приемная мама застала меня с подержанной надувной Касси Райт, они поставили мне условие: все деньги, которые я заработаю на стрижке газонов и прогулках с собаками, я должен класть на сберегательный счет. И я не могу распоряжаться этими деньгами без разрешения приемных родителей.
Я рассказываю все это мистеру Бакарди, а сам потихонечку пробираюсь к буфету, где конфеты и соусы. После того как я купил эти розы для мамы, у меня не осталось денег даже на большую пиццу. Поглощая сырный попкорн и чипсы, я рассказываю о том, как я собирался спасти свою маму — и поддерживать ее материально, чтобы ей было не нужно сниматься в порно, — только теперь я уже не могу никого поддержать. У меня нет денег даже на то, чтобы нормально пообедать.
Размазывая по сухому печенью плавленый сыр, макая стебли сельдерея в «домашний» соус, я говорю, что этот бумажный пакет с моим номером 72 — в нем все мои вещи, которые есть. И больше у меня нет ничего.
Неловко придерживая букет роз, я втыкаю зубочистки в маленькие колбаски.
Держа под мышкой влажного пса для автографов, лью соус барбекю на кусочки чесночного хлеба.
Мистер Бакарди пристально смотрит на меня. Морщит лоб, поджимает губы. Поднимает руки, хватается сзади за шею, слегка наклоняет голову. У него под мышками — седая щетина. Он стоит, чешет шею двумя руками. Или что он там делает, я не знаю.
— Погоди, — говорит мистер Бакарди, и цепочка у него на шее вдруг провисает. Он снимает цепочку и держит ее двумя пальцами. Золотое сердечко покачивается, как маятник. Мистер Бакарди протягивает мне цепочку. — Вот тебе ключ к богатству и славе.
Покачивая медальоном, ловящим свет телеэкранов, он говорит:
— Представь, что отныне и впредь тебе вообще никогда не придется работать, ни дня. Заманчиво, правда?
Моя приемная мама, говорю я ему, она такая лицемерка. В тот день, когда она застала меня с секс- куклой, она вернулась домой со своих курсов по украшению тортов. У них у обоих, и у приемной матери, и у приемного отца, наверняка были какие-то интрижки на стороне. Во всяком случае, спали они в разных комнатах, и я ни разу не видел, чтобы они заходили друг к другу в спальню. Приемная мать запрещает мне лазить по Интернету, чтобы он меня не развращал, а к ним на курсы ходит преподаватель-кондитер, мастер по изготовлению эротических тортов в виде гениталий, покрытых сахарной глазурью. Типа это прикольно и весело. Такая лицемерка… Сначала она отругала меня, а потом удалилась на кухню практиковаться в изготовлении засахаренных мошонок и задних проходов из творожной массы с лимоном. Ушла смешивать пищевые красители для клиторов и сосков. Переводить галлоны охлажденного заварного крема, чтобы выдавливать подобия крайней плоти на огромные листы вощеной бумаги — ряд за рядом. У нас в холодильнике постоянно лежат какие-то части тела: влагалища, ягодицы, недоеденное бедро. Прямо как в холодильнике Джеффри Дамера.[6]
Мой приемный отец постоянно просиживал в своем подвале, раскрашивая крошечных немецких медсестер: спиливал им груди пилочкой для ногтей, чтобы они были плоскими, рисовал грязь у них под ногтями и чернил зубы, превращая их в малолетник проституток. Моя приемная мама добавляла краситель с кокосовую стружку, чтобы сделать лобковые волосы, или перекручивала кончик такого специального мешочка для выдавливания крема, чтобы разрисовать красными венами шоколадный торт в виде огромного эрегированного члена.
Струйки водянистых чернил вытекают из мокрого тряпичного пса и текут у меня по руке, по боку, по ноге.
Мистер Бакарди говорит:
— Бери.
Он покачивает у меня перед носом золотым сердечком и говорит:
— Посмотри, что внутри.
Мои пальцы — липкие от сахарной пудры и варенья из пончиков. Я по-прежнему сжимаю в руке эту маленькую таблетку, которую мне дал Дэн Баньян — таблетку, чтобы у меня встало, когда будет нужно. Стараясь как-то удержать букет роз, таблетку для стояка и мокрого тряпичного пса, я поддеваю ногтем
