полнейшее следствие, полнейшая проекция той жизни, которую мы знаем.
Я закрылся у себя в комнате, Дэнни приходит и уходит.
Словно это просто какая-то нечаянность, ловлю себя с пальцем вдоль колонки Маршаллов в телефонном справочнике. Её в списке нет. Иногда по вечерам после работы сажусь в автобус, проходящий мимо Сент-Энтони. Её никогда нет ни в одном из окон. Проезжая мимо, нельзя угадать, какая из машин на стоянке принадлежит ей. Не выхожу.
Порезал бы ей колёса, или оставил бы любовную записку — не знаю.
Дэнни приходит и уходит, и с каждым днём в доме всё меньше камней. А если не видеть кого-то ежедневно, то заметно, как люди меняются. Я наблюдаю из окна на втором этаже, Дэнни приходит и уходит, толкая в тележке камни всё больше и больше, — и каждый день Дэнни смотрится чуть крупнее под своей старой клетчатой рубашкой. Лицо у него покрывается загаром, его грудь и плечи становятся достаточно широки, чтобы расправить клетчатую ткань так, что она уже не висит складками. Он не качок, но стал шире, куда крупнее обычного Дэнни.
Наблюдая из окна за Дэнни, я сам словно камень. Я остров.
Зову сверху, мол, помощь ему не нужна?
Стоя на тротуаре, Дэнни оглядывается по сторонам, прижимая в объятьях камень к своей груди.
— Я наверху, — говорю. — Не нужно помочь?
Дэнни взваливает камень на магазинную тележку и пожимает плечами. Трясёт головой и смотрит на меня снизу, держа руку козырьком над глазами.
— Помощь мне не нужна, — отвечает. — Но можешь помочь, если хочешь.
Ладно, забыли.
Мне-то хочется быть нужным.
Мне-то нужно быть необходимым для кого-то. Мне-то нужен кто-нибудь, кто пожрёт всё моё свободное время, мою личность, моё внимание. Кто-нибудь, зависящий от меня. Взаимно-зависимый.
См. также: Пэйж Маршалл.
Тот же случай, когда таблетка может значить и что-то хорошее, и что-то плохое.
Ты не ешь. И не спишь. Питаться Лизой — не значит есть по-настоящему. Когда спишь с Сарой Бернар — не уснуть на самом деле.
Волшебство сексуальной зависимости — тебе никогда не проголодаться, не устать, не заскучать и не загрустить от одиночества.
На обеденном столе сваливаются в кучу всякие новые открытки. Всякие чеки и наилучшие пожелания от незнакомцев, которым охота считать себя чьими-то героями. Которым кажется, что они кому-то нужны. Какая-то женщина пишет, мол, начала цепочку молитв за меня. Духовная пирамидальная схема. Будто против Господа можно выйти братвой. Окружить и позагонять Его.
Тонкая грань между молитвой и наездом.
Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым делом я слышу, что голос — не доктора Маршалл.
Ору автоответчику, мол, — да само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх. Устройте её поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. За питательные трубки. За аппараты искусственного дыхания. Реакция у меня могла быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне обращается, это придыхание в её голосе. То, как она подразумевает, мол, я хороший человек.
Прошу её тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не будет мертвее мёртвой.
За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть, чем жалеть.
Выслушивая всё это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую теперь только одно — половое возбуждение.
А среды означают Нико.
В женском туалете пухлый кулак её лобковой кости бьёт меня по носу, Никто трётся и мажется вверх- вниз об моё лицо. Все два часа Нико опутывает сплетёнными пальцами мой затылок и тянет в себя мою рожу, пока я не давлюсь интимными волосами.
Ощупывая языком внутренности за её малыми половыми губами, я облизываю складки уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.
В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом ещё остаётся время на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.
В промежутках записываю своё прошлое в блокнот. В рамках своего четвёртого шага, своей полной и бесстрашной моральной описи.
Пятницы означают Таня.
К пятнице в мамином доме уже не остаётся камней.
В гости приходит Таня — а Таня значит анальный секс.
Волшебство поиметь попку — в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А ещё Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, — она протаскивает их туда-обратно в чёрной кожаной сумке, которую держит в багажнике машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.
Закрыв глаза, пытаюсь достаточно расслабиться.
Вдох. Потом выдох.
Представь себе обезьяну с каштанами.
Гладко и ровно: вдох — и выдох.
Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:
— Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чём-то сильно нуждаюсь, правда?
И первый шарик проскальзывает внутрь.
— Почему люди не верят, — продолжаю. — Когда говорю им, что мне вообще на всё плевать?
И второй шарик проскальзывает внутрь.
— Мне ведь на самом деле, и правда насрать на всё, — говорю. Очередной шарик проскальзывает внутрь. — Не собираюсь больше страдать, — говорю. Ещё что-то проскальзывает внутрь меня.
Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую струну, потом дёргает.
Представьте, как женщина тянет из вас кишки. См. также: Моя умирающая мать.
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
Таня снова дёргает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками стену спальни за её головой. Она снова дёргает, и мой поршень кашляет всухую, всё кашляет и кашляет.
Ещё кончая всухую, говорю:
— Чёрт. Серьёзно, это было что-то.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Склонившись вперёд, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув колени, спрашиваю:
— Полегче нельзя? — говорю Тане. — Ты же не косилку заводишь.
А Таня сидит у моих ног на корточках, всё разглядывая скользкие вонючие шарики на полу, говорит:
— Ой блин, — поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя её мне, и сообщает. — По идее здесь должно быть десять.
Там только восемь, плюс что-то вроде длинного отрезка пустой струны.
У меня дико болит задница; лезу туда пальцами, потом осматриваю их на предмет крови. При том, как мне больно, вообще удивительно, что всё тут не залито кровью.
И я, скрипя зубами, говорю:
