Риттер поворачивается.
— Капитану Дигирнесу? Знакомое имя.
— Ещё бы. Вы убили его в день нашей встречи. В Тромсё у него жена и двое детей. Может быть, вы жили с ними на одной улице.
Риттер долго молчит.
— Да, — говорит он наконец, — всё могло бы быть иначе, если бы не наша злосчастная встреча…
— Не мы искали её… Та радиограмма, что мы получили на корабле, тоже входила в ваши сводки?
— Что? — Риттер поворачивается. — Какая радиограмма?
— Радиограмма, которая навела наш транспорт на камни.
Риттер пожимает плечами.
— Первый раз слышу. Я узнал о гибели вашего корабля из судового журнала.
— О гибели — возможно, хотя и надеялись на это. А о самом корабле? Вы же приняли наш «SOS». К вам взывали: «Спасите наши души!» Вы охотно откликнулись…
— Вы ошибаетесь. Если бы даже наш радист и принял такой сигнал, он не имел права отвечать. Операция «Хольцауге» предусматривает полную секретность.
— Операция?..
Риттер молчит.
— Как вы сказали: операция…
— «Хольцауге», — устало говорит Риттер. — «Деревянный глаз»… сучок… Вам немного даст это название.
Риттер прикрывает глаза. Я чувствую, что тоже безмерно устал. Пора устраиваться на ночлег.
Теперь нечего опасаться Риттера, но я всё равно не засыпаю, пока не заснёт он. Не так просто освободиться от нервного напряжения предыдущих недель. Я думаю о человеке, лежащем рядом со мной. Целый мир разделяет нас.
Риттер ворочается, шумно вздыхает.
— Mein Gott! Wenn man mir einem Jahr sowas propherzeite…[9] Вы спите?
— Нет.
— У вас есть дети?
— Нет.
— У меня двое.
— Я знаю.
— Франц и Губерт… Вы счастливец. У вас нет воспоминаний… Почему вы спросили, что я делал в этот день год назад?
— Так. Просто так. Давайте спать.
Риттер затихает.
3
…Наш эшелон встал на запасных путях далеко от вокзала, и я долго пробирался через рельсы, маневровые тупики и сортировочные горки.
За пакгаузами была деревянная, незнакомая мне Москва.
По узким, мощённым булыжником переулкам я вышел на Садовое кольцо. Придавленный свинцовым небом город был непривычно пуст.
Я знал, что Нина вместе с заводом эвакуировалась на Урал, но всё-таки из первого же автомата позвонил к ней домой и в конструкторское бюро. Мне, конечно, никто не ответил.
…В подъезде нашего дома лифт не работал. Между четвертым и пятым этажами было нацарапано: «Вовка + Светка = Любовь».
Мне никто не повстречался до самого девятого этажа.
В тишине квартиры гулко хлопала форточка на кухне: её забыли закрыть уезжая.
В комнате с окон были сняты занавески. Пружинный матрац на самодельных козлах покрыт чертёжной «синькой». Значит, Нина была здесь перед отъездом. Повсюду лежал слой пыли. На столе белела придавленная книгой записка. У меня гулко забилось сердце.
«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»
Я вышел на кухню и закрыл форточку. Стало совсем тихо. Вечерело. Над центром города подымались аэростаты.
Я не мог сидеть один в этой тишине. Надел шинель и выбежал на улицу, к будке телефона-автомата. Телефоны молчали. Наконец я набрал наудачу номер Даньки Сазонова. Мне ответил женский голос. Я попросил Даниила. Наступила пауза.
— А кто его спрашивает? — голос прозвучал странно.
— Институтский товарищ, — почему-то я не назвал себя.
— Дани нет, — глухо ответила женщина.
— Нет в Москве?
— Он погиб в сентябре под Гжатском.
Я повесил трубку.
…Рынок был закрыт, но у ворот ещё толкались люди.
За трофейный портсигар мне дали четвертинку спирта-сырца.
Я вернулся на девятый этаж. Развёл в бутылке из-под молока спирт. Бутылка нагрелась. Я поставил её под кран.
За окном завыла сирена воздушной тревоги. Я погасил свет и поднял на кухне штору светомаскировки. В вечернем небе метались прожекторы, вспыхивали фейерверки трассирующих снарядов. На крыше соседнего дома дежурил патруль противовоздушной обороны: двое мальчишек и девушка в лыжных брюках.
Бутылка остыла. Я поставил её на кухонный шкаф-подоконник. Утром в эшелоне нам выдали полукопчёную колбасу. Хлеба у меня не было.
Я сидел без света на кухне у окна, н передо мной стоял неприятно пахнущий разведённый сырец. На крыше девушка неотрывно смотрела в небо.
«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя».
Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать четыре года.
У нас осталось четыре банки консервов.
Остров, как заколдованный, стоит перед нами. В бинокль он уже отчётливо виден. Светлая полоса, которую я разглядел почти две недели назад, — вершина ледника, крутым обрывом спускающегося к морю. Никаких признаков людей там нет. Станция, по-видимому, на противоположной, низменной стороне острова. До берега не больше десяти-пятнадцати километров — один переход по хорошей дороге.
Но кругом мелкий битый лёд. Мы осторожно перебираемся с льдины на льдину. Лёд шершавый, в застругах, полозья нарт почти не скользят. Но самое страшное — переменился ветер. Он теперь дует с северо-запада, и за сутки нас относит к югу едва ли не на весь дневной переход. Каждый вечер мы с отчаянием смотрим на недоступный берег.
Риттер страшно исхудал. У него болят обмороженные ноги. Он громко стонет во сне.
4
