холстов.
Вернувшись, подошел к Врублевскому и встал рядом, задумчиво глядя на полотна.
— Это я писал еще в молодости, — сказал он. — Видите, краски еще слишком яркие, чересчур контрастные, все слишком оптимистично, порой излишне категорично и наивно. Не могу сказать, что они нравятся мне сейчас. В них нет индивидуальности, слишком много поверхностности. И как раз потому, что я слишком старался быть индивидуальным, непохожим на других. Это не такая уж редкая ошибка молодых художников: так хочется быть непохожим, что сливаемся в этом желании со всеми. Тогда у меня еще не было опыта, но была неутомимая жажда самовыражения…
— И все же это очень интересно… И необычно, — Врублевский взял одну из картин в руки, — Демон, коленопреклоненный перед женщиной…
— Это Князь Тьмы и Изида. Душа Мира. В греческой мифологии ее образ нашел отражение как Афродита, богиня любви. Старая легенда. В одной из самых древнейших религий мира, распространенной задолго до христианства, буддизма и ислама, говорится, что в мире есть три основные силы: Бог, дьявол и Душа Мира. И все они, столь разные, трудятся над одним делом — совершенствованием мира. Почему- то мне показалось, что если кого-то и способен полюбить Князь Тьмы, то только богиню любви, а Душа Мира, в свою очередь, не могла бы остаться безучастной к коленопреклонению самого сильного и свободолюбивого воина. Если вы заметили, Володя, то женщины, даже самые лучшие из них, предпочитают все же сладостные, одуряющие и эффектные пороки, чем самоотверженное, трудолюбивое созидание. И знаете, может быть, они правы. Как нельзя одновременно служить Богу и богатству, так нельзя одновременно отдаваться делу и женщине, — неожиданно он хитро улыбнулся, — Я думаю, если бы дьявол влюбился, ему пришлось оставить свое занятие по совращению рода человеческого. Ох, уж эти женщины! «Либо я, либо все остальное»…
Врублевский слушал, рассматривая картины. Их сюжеты действительно были очень необычны. То жуткий уродец, взирающий из зеркала на прекрасного юношу, напоминал о существенной разнице между внешностью и сущностью, то Коперник и Галлилей, увлеченно беседующие, склонясь над разложенными на столе чертежами, словно и не разводила их в стороны не знавшая милосердия молва, то лукавый Одиссей что-то задорно рассказывал внимательному Гомеру, смотревшему на него мудро и чуть иронично своими ярко-синими глазами.
Неужели действительно заинтересовало? — спросил старик. — Приятно. Право слово — приятно… К сожалению, я мало общаюсь с молодежью, так уж сложилось, что учеников у меня нет — раньше запрещали преподавать, а потом… Как-то не сложилось… Но ваше внимание опровергают утверждения газетных и телевизионных пессимистов о том, что современная молодежь не интересуется ни картинами, ни книгами…
— Книги я и впрямь не люблю, — сказал Врублевский, — Наверное, потому, что раньше любил очень сильно. Воспитывался на идеалах добра и справедливости. А потом оказалось, что благодаря этому воспитанию вдвойне больно, когда жизнь прикладывает тебя мордой об стол. За это я на них и обиделся. Нет в жизни алых парусов, Григорий Владимирович, вот ведь в чем беда. Нет.
— Есть, — возразил старик. — По Неве плавает бригантина, и белые ночи играют бликами на ее парусах. Для тех юношей и девушек, что любуются ими, этот корабль является символом их романтических устремлений. Есть книга Грина, рождающая в воображении наполненный соленым ветром алый шелк… Не обижайтесь на них, Володя, они не хотели разочаровывать,
они хотели окрылять. К этим сказкам возвращаются. Возвращаются, уже многое познав, изведав и во многом разочаровавшись. Разочарование кратко. Жизнь слишком длинна для одного разочарования.
— Если б одного, — вздохнул Врублевский. — Если б одного… но не будем об этом…
— Не будем, — согласился старик. — Если картины действительно понравились вам, то я могу оставить вам пару, для украшения стен комнаты. Как видите, с мебелью у меня не густо… Я даже знаю, что могу вам предложить. Сейчас… сейчас…
Он потер ладонью лоб, о чем-то вспоминая, потом уверенно прошел в дальний угол комнаты и, выбрав один из свертков, протянул Врублевскому. Развязав обтягивающую холст бечеву, юноша развернул картину. На полотне была изображена лесная дорога в сумерках и сломанная карета на ней, окруженная хищно оскалившимися волками. Подстегиваемые голодом звери почти вплотную подступили к освещенной полной луной фигуре стоящего в центре картины человека. Юноша в форме корнета держал вскинутую к плечу скрипку, и судя по выражению его лица, последняя мелодия скрипача не была наполнена ни плачем, ни отчаянием. Так можно было играть только гимн жизни. Умирать так же, как и жил — бесстрашно до отчаяния, осмысленно, задорно…
— Подойдет, — сказал Врублевский. — И то, и другое. И картина, и стихи… Но, с вашего позволения, я возьму еще вон ту, где девушка обнимает белого волка. «Хозяйка ночи», — прочитал он название. — Красивая девушка…
— Красивая, — повторил старик, задумчиво глядя на картину, и тут же спохватился: — Давайте, все же, разберем этот склад, Володя. Иначе мы не управимся до ночи. Переносите все это в соседнюю комнату и сваливайте, не заботясь о порядке. Позже я разберу их… А я тем временем приготовлю обед. Договорились?
— Договорились, — кивнул Врублевский. — Спасибо вам, Григорий Владимирович.
Старик только рукой махнул и скрылся на кухне. «Духи Ада любят слушать эти царственные звуки, бродят бешеные волки по дороге скрипачей, — повторил про себя Врублевский. — Нет, милейший Григорий Владимирович, скрипача больше нет, он погиб этой ночью, превратившись в одного из сожравших его волков. Не обижайтесь, милый старик, но к скрипачам, как и к художникам, я отношусь теперь так же, как к алым парусам: понять могу, любоваться их творениями могу, но учиться у них и желать себе их участи не желаю. Этот мир — мир волков, и я предпочту обрасти шерстью и выпустить клыки, чем быть сожранным. Это неприятно. Может быть, ваща бессребренность и преданность идеалам и способны вызвать восхищение, но практически они не применимы. Я не хочу окончить свой век так же, как вы: одиноким, в пустой квартире, заполненной лишь несостоявшимися мечтами, да еще и преданным любимой женщиной. У меня многое из этого уже было. Больше не хочу. Что могло меня ждать в будущем, я теперь увидел… Нет, спасибо, но я выбираю другую дорогу. Ночную, студеную, опасную, но ту, где что-то зависит и от меня лично. От моих клыков и когтей. А они у меня поострей, чем у многих…»
— Благодарю, — сказал Врублевский, откладывая нож и вилку. — Оказывается, вы художник не только в живописи, но и в кулинарии. Обед замечательный.
— А как же вино? — удивился старик. — Уверяю вас, это весьма хорошая марка.
— Нет, благодарю, — отказался Врублевский. — Я хочу успеть еще узнать свои перспективы в работе. Спиртное я держу хорошо, и пара бокалов мне не помеха, но я не хочу, чтобы мои возможные работодатели учуяли запах. Солидные бизнесмены сейчас очень строго относятся к этому, а я хочу устроиться в солидную фирму.
— Уже решили, куда?
— Пойдем наикратчайшим путем. Злоупотреблять вашим гостеприимством и быть у вас нахлебником я не хочу, поэтому мне нужна такая работа, где помимо оплаты есть еще и стол. В ресторанном деле есть только одно место для крепкого, но ничего не смыслящего в кулинарном деле парня… Придется для начала побыть вышибалой. Все же я мастер спорта по рукопашному бою, а это не какой-нибудь «балет» бесконтактного стиля. Пять боевых командировок без единой царапины — тому порука… Ничего, с чего-то надо начинать. Поиски более достойной работы требуют времени, а законы выживания не предусматривают
