— Как ты об этом догадался? — спросил варвар.
— Я же поэт. Ходил из деревни в деревню, расспрашивал стариков. Вот из всего и получилась такая картина, — не без гордости ответил Бахман.
— Хорошо, — задумчиво произнес Конан. — Главное — Гив смертен. Убить его, и конец обману.
— Не просто убить, надо у него еще ключ забрать и запереть вход в подземелье Тахамтура.
— Какой еще ключ? — нахмурился варвар.
— Откуда мне знать? Но, говорят, что Гив проглатывает его и носит в своем брюхе.
— А как он выглядит, этот ваш Гив?
— Рассказывают, он похож на громадного отвратительного паука, и повадки у него такие же. Никто не видел его из ныне живущих — боятся люди. Да потерпи до завтра, сам поглядишь.
— Порой твои шутки перестают меня забавлять, — Конан щелкнул поэта по лбу, отчего бедняга даже присел. — Я хочу видеть место жертвоприношений.
— Чего проще, — заохал поэт, потирая ушибленный лоб. — На южной окраине города стоят развалины древнего храма. Из деревни туда лишь одна дорога, не заблудишься.
Дорогу Конан нашел без труда. Старый, мощеный известняковыми плитами тракт шел вдоль восточного склона долины, змеясь среди садов и виноградников. Видно было, что эта дорога не в чести у селян: плиты растрескались и выкрошились местами, острые грани дыбились в разные стороны, и дорога напоминала застывший в камне бурный поток реки, низвергнутый с гор. Трава пробивалась на стыках, довершая печальную картину разрушения. Сады одичали, а буйные виноградные лозы из последних сил цеплялись за скалистые склоны, откуда потоками теплых вод уже давно вымылась вся земля, с таким упорством и трудом принесенная туда крестьянами.
Конан прыгал с камня на камень, с грустью смотрел по сторонам и задумчиво покусывал губу. Дорога нырнула в ложбину, и киммериец увидел развалины Хаджира. Невысокая крепостная стена превратилась в каменный вал, за которым еще угадывались правильные линии улиц, с фундаментами домов вдоль узких тротуаров. Улицы вели к заваленным каменной крошкой и мусором площадям, напоминающим высохшие озера, — а ведь когда-то здесь шумели базары и громкие голоса зазывал собирали у богатых прилавков сотни покупателей и зевак. Резвящийся ветер озорно гонял по улицам клубящиеся вихри кирпичной пыли и пожухлой листвы, которые, словно призраки, носились по улицам мертвого города.
Немногим лучше городских окраин сохранилась центральная часть Хаджира с дворцом правителя и особняками знати. Это место напоминало киммерийцу могильник, куда степняки сбрасывают павший от моров и старости скот. Величественные некогда колоннады и остовы зданий, выбеленные ветрами и солнцем, торчали в небо, будто кости гигантских животных, нашедших здесь свою гибель. И веяло от них чем-то тленным, заставляющим сильнее биться сердце в груди суеверного варвара, потревожившего тысячелетний сон мертвого города.
Руины храма находились чуть в стороне. Широкий круг из шестнадцати колонн черного необработанного мрамора на несколько ступеней поднятый над землей. Гладкий пол из столь плотно пригнанных друг к Другу плит, что даже всесокрушающее время не смогло их разлучить. Обломки рухнувшего свода и серый монолит гранита посреди площади — вот все, что увидел Конан. Однако, исследовав место, киммериец заметил, что плиты вокруг жертвенника испещрены неглубокими ямками.
«Вот эти со следами сколов, наверняка оставлены лапами Гива, а эти… — размышлял варвар, — будто прожженные в камне… Может быть, яд?»
Не слишком довольный своими наблюдениями, он решил, что пора возвращаться.
Сегодня Конан был умерен в еде и ужинал лишь в обществе Дастана. Завтра в полдень он пойдет в мертвый Хаджир, взяв с собой только мальчика, сына Азады, и сразится с ужасным Ги-вом — не допусти Кром продления его черного рода! Но киммериец не хотел рисковать жизнью ребенка. Найдя певца во дворе праздно храпящим в тени ветвистой яблони, он пнул поэта в бок и присел рядом.
— Я решил завтра взять тебя с собой, — просто сказал киммериец, с ледяным спокойствием глядя в вытаращенные от ужаса глаза певца.
— Ну, уж нет! — запротестовал тот, когда к нему вернулась способность говорить. — Герой ты, а не я! И не уговаривай, лучше сразу убей!
— Возможно, я так и сделаю, — невозмутимо продолжал Конан. — Стыдись, неужели ты способен отдать мальчишку в лапы чудовища? Пусть ты не воин, но все-таки мужчина.
— Не хочу, не хочу! — Поэт залился горькими слезами. — Будь проклят день, когда я встретил тебя!
— Что ж, попытаюсь быть с тобой честным, — нетерпеливо вздохнул киммериец. — Вот тебе выбор: либо ты сам идешь, либо я приведу тебя силой? Что тебе больше по душе?
— Поистине, варварская щедрость и справедливость, — шмыгнул носом поэт, размазывая слезы по щекам. — Видно, мне суждено умереть! И виной всему упрямый киммериец, невзлюбивший несчастного поэта!
— Скорей наоборот — тебе бы следовало благодарить меня, — Конан ободряюще улыбнулся. — Прекрасный случай сложить песню и прославить себя в веках.
Бахман надолго задумался, скребя небритый подбородок.
— Тебе бы, Конан, заклинателем змей быть, — наконец сказал он.
— Это еще почему? — удивился варвар, никогда не питавший приязни к ползучим тварям.
— Умеешь убеждать!
Киммериец громко рассмеялся и дружески хлопнул поэта по плечу.
Утром селяне собрались во дворе, придя проводить своего героя. Но когда они узнали о добровольном намерении Бахмана принести себя в жертву вместо маленького сынишки Азады, толпа пришла в неистовый восторг — женщины плакали в голос и не стеснялись благодарных слез.
Имя поэта звучало чаще, чем богоравного Сияваша. Каждый человек мечтал хотя бы дотронуться до оборванной полы его халата, чтобы потом, спустя многие годы, рассказывать детям и внукам об этом неслыханном случае.
И кто бы мог только подумать, что у какого-то бродяги бьется в груди благородное львиное сердце? Бахман приободрился и выпятил грудь колесом, но храбрости ему хватило лишь до окраины села, откуда их уже никто не рискнул провожать. Певец совсем спал с лица и шел, как на плаху, нарочно замедляя шаг. Конан с тревогой поглядывал на солнце, которое сегодня словно взбесилось, стремительно взбираясь к зениту, но поэта не подгонял, понимая его чувства.
— Хочешь, я дам тебе кинжал? — участливо спросил его киммериец.
— Может, еще и топор свой предложишь? — огрызнулся Бахман. — Мне претит один вид оружия.
Дальше шли молча, и каждый думал о чем-то своем, но когда впереди показались развалины храма, поэт неожиданно для варвара спросил:
— Что я должен делать?
— Садись на камень и жди. Я спрячусь здесь рядом, за колонной.
— Давай лучше я спрячусь, а ты за меня посидишь, — с надеждой предложил Бахман, мысленно уже простившись с жизнью.
— Не бойся. Как ступит Гив на ступени — беги, — Конан показал рукой, куда именно следовало бежать. — Этому тебя учить не надо. Постарайся, чтобы чудовище повернулось ко мне спиной.
Пробурчав что-то неразборчивое в ответ, поэт устроился на камне. Конан еще вчера приглядел себе подходящие укрытие, откуда он был бы незаметен со стороны мертвого города. Он выглянул из-за колонны и выругался в полголоса — певец сидел с закрытыми глазами и читал молитвы.
— Эй, Бахман, глаза открой — чудовище прозеваешь! — рассерженно крикнул варвар.
Певец вздрогнул от его голоса, словно от ледяного прикосновения Гива, и ошалело заозирался по сторонам.
Потянулось томительное ожидание. Солнце вскарабкалось на шпиль небосвода, а Гива все не было. Впрочем, Конан не беспокоился, его терпению мог бы позавидовать камень, истачиваемый тонкой струйкой воды. Поэт, после грозного окрика киммерийца, был начеку, стараясь лишний раз не сердить варвара. Он первым и заметил чудовище, вытянув вперед непослушную руку. Конан посмотрел в указанном направлении и содрогнулся.
Над развалинами Хаджира, словно черная грозовая туча, плыло невыразимо громадное мохнатое тело
