и скоростные лифты, квадратный метр от скольких-то там тысяч у.е. – сестричкиных зарубежных гонораров хватало на безбедную столичную жизнь. Василиск первым делом забился под софу, я не могла выманить кота даже куском жареной телятины.
Мы с дядей Браней выпили по чашечке кенийского кофе (благо у Вероники большие запасы), и он засобирался домой.
– Посмотрю, как поведут себя наши общие друзья, – многозначительно сказал он. Мне стало страшно. Мы по-товарищески обнялись, я едва не расплакалась.
– Браня, прошу, береги себя, – сказала я и нежно поцеловала старого вояку в морщинистую щечку.
– За меня не беспокойся, – бодро ответил генерал. – Не хочется мне тебя одну оставлять, Фима, но другого выхода нет. Я завтра тебя навещу. И не пускай никаких электриков и водопроводчиков.
Меня охватила грусть. Внезапно я поняла, что дядя Браня – именно тот мужчина, которого я ждала всю свою писательскую жизнь. Мои четыре с половиной супруга не в счет – двух первых я в самом деле любила, два вторых любили меня, с последним (тот, который идет у меня за одну вторую) мы тихо ненавидели друг друга. И почему дядя Браня попался мне сейчас, а не двадцать лет назад?
Надо же, я живу с Сувором бок о бок уже много лет и никогда не ощущала к нему ничего подобного. Воистину, любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. Захлопнув за дядей Браней дверь, я осталась в компании Василиска.
С творчеством у меня опять не заладилось, я никак не могла закончить злосчастный рассказ. Зато у меня появилась идея романа о Ромео и Джульетте – только ему уже семьдесят, а ей за пятьдесят. Когда- нибудь, дала я себе слово, я возьмусь за это произведение и у меня получится шедевр! Так и до второго Тукера недалеко!
Перекусив, я села на телефон. Вероника прохлаждалась на Средиземноморье, зато мой младший братец Илюшенька был в Экаресте. Вот кто мне нужен! Меня занимал Стефан д’Орнэ – как старший, так и младший. Илья знает всех и вся, поэтому я набрала его номер.
– Да! – грохотнул сочный бас моего братика.
Я нежно люблю Веронику, она старше меня на три с половиной года, в детстве это было непреодолимой преградой. Вероника всегда навевает на меня ужас – как можно быть такой умной? Она защитила три кандидатские диссертации, две докторские, причем одну – во Франции, ее монография о подростковой сексуальности в течение десяти недель возглавляла список бестселлеров по обе стороны океана – и это с учетом того, что книжка была написана сухим научным языком и содержала три сотни таблиц и схем.
Вероника – желанный гость в любом заграничном университете, причем, в отличие от меня, она с легкостью вписалась в иноземную жизнь. Америка меня угнетает, мой герцословацкий мозг не понимает оголтелого американского патриотизма и любви к ушастому грызуну Микки-Маусу, мой герцословацкий желудок не приемлет пепси-колы, хот-догов и подобных им биг-футов. Полгода в американской провинции подобны для меня длительному тюремному заключению без права на помилование или досрочное освобождение. Я горжусь тем, что не встаю, когда играет американский гимн: так им, супостатам, и надо!
Вероника же вращается в нью-йоркском, парижском, бертранском и лондонском высшем свете, знает шесть языков, сетует на хронически не излечимую герцословацкую расхлябанность и необустроенность. Мне же раскисшие перелыгинские грязевые потоки, профилактические работы на водоканале и управляемая демократия а-ля Гремислав Бунич милей целлулоидного зарубежного парадиза. С сестрой я никогда не могла найти общий язык. Если для всех остальных я – «великая и ужасная» Серафима Гиппиус, комета Галлея и гора Джомолунгма современной герцословацкой литературы, реинкарнация Сапфо, мадам де Сталь и Жорж Санд в одном лице, Гера и Юнона литературного Олимпа и Парнаса, то для Ники – я «зараза Фимка», «младшая сеструшка» и «наивная глупышка».
Зато с Илюшенькой мы понимаем друг друга с полуслова. Несмотря на то что мой братец прожил за границей тоже немало лет, его все время влечет на родину.
– Илюша, это я. Ты сейчас свободен?
– О, Фима! Я всегда свободен, дорогая моя! Свобода и борода – это единственное, что у меня осталось своего! Ты где, все у себя в «поселке упырей»?
– Временно нет, у меня прорвало трубу, – сказала я. – Мне нужна твоя помощь, Илюшечка…
– Трубы чинить я не умею, – со вздохом отчаяния заметил мой братец.
Что правда, то правда. К обыкновенной жизни он не приспособлен. Технический идиотизм сидит у него в генах столь же прочно, как и у меня. Три супруги Ильи покинули его именно по этой причине – ни гвоздя забить, ни лампочку прикрутить, ни приготовить что-то изысканнее подгоревшей яичницы-глазуньи он не в состоянии.
– Мне надо с тобой поговорить, – заметила я. – Что тебе известно о Стефане д’Орнэ?
– С каких это пор ты заинтересовалась герцословацким модернизмом? – осведомился Илья. – Приезжай, Фимка, я всегда рад тебя видеть!
Илья обитал в старой трехкомнатной квартирке. Визитов к нему я всегда опасалась – такого захламленного жилища я ни у кого еще не видела. С самого детства мой братец постоянно что-то собирал: приносил с улиц сначала деревяшки и железяки, потом старые телевизоры, лысые покрышки и пожелтевшие газеты. Илюшенька никогда ничего не выбрасывал, окна мыл только на Пасху, а сантехнику не чистил, считая это извращенным излишеством. Мы с Вероникой нежно зовем его «наш Плюшкин».
Илюшенька встретил меня на пороге и проводил по лабиринту из книг, коробок и непонятных ржавых конструкций в гостиную. Он отыскал колченогую табуретку, отодрал от нее присохший яблочный огрызок и галантно сказал:
– Присаживайся, сестренка!
Я с опаской опустилась на табурет. Он предательски подо мной скрипнул. Илья устроился в кресле напротив – это кресло, якобы когда-то принадлежавшее философу и энциклопедисту Дени Дидро, братец приобрел в Нью-Йорке, где работал несколько лет переводчиком при ООН. Конец его карьере положил невероятный казус.
Илюшеньке довелось как-то хорошенько «заложить за воротник» (этому греху он предается часто!) и отправиться на работу с гудящей и мало что соображающей головой. Он толмачил речь тогдашнего представителя Герцословакии при ООН на заседании Совета безопасности. А ведь в те годы стояла «холодная война»! Американский представитель с пафосом отчитывал «твердолобых коммунистов» и заявил в том числе: «Мы не хотим атомной войны, но мы к ней готовы!» На свою беду, Илюшечка, который вообще-то без всяких проблем синхронит чушь любой степени тяжести, боролся с небывалым похмельем и уловил только вторую часть фразы. Представитель Герцословакии, услышав в наушники, что США «готовы к атомной войне», побелел и заявил в ответ:
– Стоит ли это расценивать как casus belli?[8]
Все вполне могло закончиться разрывом дипломатических отношений и обменом парой сотен ракет с атомными боеголовками (ведь за Герцословакией стоял Советский Союз!)… Илюшенька, сообразив, что ляпнул какую-то глупость, от страха осип и не мог исправить ситуацию.
А страсти накалялись, американец рвался в бой, его герцословацкий коллега бросал кровожадные взоры, прочие участники заседания онемели. Мир оказался на пороге третьей мировой, и все из-за того, что накануне Илья принял лишнего на грудь!
Илюшеньку моментально выпихнули из будки переводчиков, а десять минут спустя, когда недоразумение разъяснилось и американец и герцословак улыбались, пожимая друг другу руки, его выперли и с работы. Только заступничество мамочки и папочки спасло братца от больших неприятностей – а его «вредительскими происками» уже заинтересовались в Комитете.
Кубинский кризис не повторился, но Илью первым же рейсом спровадили в Экарест и до конца перестройки не выпускали за границу. Переводчиком он устроиться не смог, пришлось идти в преподаватели вуза. А последние пять лет он наряду с профессорской ставкой является вольным поэтом и философом- экзистенциалистом.
– Ты голодна? – спросил меня заботливый братец. Я предпочитаю ничего у Илюшеньки не вкушать – здоровье мне все еще дорого!
– Нет, спасибо, – вежливо отказалась я. Илья почесал бороду и заметил:
– А то у меня остались макароны по-флотски. Они совсем свежие, я их в прошлый четверг варил…
