подростковую влюбленность перед лицом катастрофы. Это по-настоящему. Солнце жарит по- настоящему. Наши колени дрожат по-настоящему. Если мы мертвы, то по-настоящему.
7
В последние секунды мои мысли обращаются к Анне, которая предстает в новом, хотя и всегда подспудно присущем ей образе — как часть неразлучной пары. Ее, Бориса и двух оставленных им эльфят, Симона и Розу, озаряет мистический свет прародителей, единственное начало, которое остается после нас (если, конечно, Борис сгодится на роль Ноя). Пункт № 8, куда мы подошли с севера, показался жутковато знакомым, таким нормальным, что по спине забегали мурашки, — ангары, замороженные мотоциклисты- полицейские на входе, наискось поставленные ЦЕРНовские автобусы с неутомимыми курильщиками- водителями. Вдруг нас приковало к месту движение позади шеренг болванчиков, грянула молния ужаса и надежды, что ареал уже производит новых хронифицированных и выслал нам навстречу парочку образцов. Но неохотно пришлось узнать троих скороходов; впрочем, сразу же подступила волна нового напряжения. Очевидно, укрощение Софи прошло успешно, раз мы в полном составе добрались до места назначения. Она сидела на асфальте рядом с рухнувшими наземь официантками, безоружная и безучастная, то и дело механически прикладываясь к бутылке просекко, которую не выпускала из руки. Вмешательства нашей быстроходной тройки не требовалось: по-видимому, Софи почитала свою миссию исполненной. Не важно, последняя в колене Неверующих уже не играет никакой роли, пусть даже существует в количестве еще двенадцати экземпляров, которые сжимают в двенадцати поднятых правых руках двенадцать штук моих «Кар МК9» и целятся в пустоту, потому что изувеченный выстрелами в живот и в голову труп Хаями лежит на земле, в единственном и последнем обличье, благодаря чему наши воспоминания об АТОМологе безвременья перешли в область безвредного вымысла. Софи не имеет значения, у нас нет времени (двусмысленная фигура речи) для споров и приговоров. Мы же вот-вот пробьем стену безвременья, а кто не хочет этому верить, пусть вдохновится видом, открывающимся за вторым автобусом (мавзолей мадам Дену): вещественные доказательства плодородности ареала, тридцать три лохматых Хэр-риета в пяти конфигурациях (или возрастных ступенях), двадцать один Калькхоф в четырех, пятнадцать Менде-керов и четырнадцать Шперберов в трех возрастах, так что на одиночные копии Дайсукэ, Бентама, Митидьери и даже на труп Хаями взираешь с облегчением. Добавляя стрелковый отряд Софи, который, отразившись, как и все
Короткое свидание с ДЕЛФИ. Словно асфальт под ногами стал стеклом, воздухом, падение наших тел быстро, как выстрел, приземление безболезненно, дно бесконечно мягкое, посетители выстроились — все это уже было — перед могучим желтым цилиндром, к трем этажам которого ведут параллельные металлические лестницы. Аварийная кнопка. Красная.
Наконец — шар. Многократно описанный, ожидаемый. Ужас. Все мы — фигурки в адском кегельбане. Нет, я один — мишень, ведь никого больше не существует. Шар мчится по площадке, уже рядом, сейчас сметет, он шире и выше меня, даже если я раскину руки, невероятно гладкий, с абсолютно черной зеркальной поверхностью, массивной как гранит, нет, массивнее, плотнее, бесконечно плотнее, это столь же непостижимо, как и тот факт, что я до сих пор не смят, не раздавлен, но чудным образом парю, не чувствуя ни стука сердца, ни дыхания, перед глазами — только шар. В его зеркале появляется мое изображение, неискаженное, кристально чистое, лучистое, а страх — разбился вдребезги; видимо, это и гнало Хэрриета и остальных снова и снова переступать черту, чтобы испытать, как страх трещит по швам, как его осколки разрезают тебя, порождая новые, зеркальные пространства, которые зачарованно разглядываешь, все разом, неким уникальным фасеточным глазом, обладая новым, безмерно увеличенным фасеточным мозгом, воспринимающим все, сверху, снизу, позади, за пределами скорлупы. Времени. Это совсем просто, у тебя же множество образов во множестве пространств во множестве голов внутри твоей головы, к примеру, Шпербер на мосту у Шильонского замка, стоящий в очереди за входным билетом ровно на том самом месте, где больше нет трупа Мёллера, или Мендекер, спокойно подъезжающий на служебной машине к дому, опять в мальстриме, в шестеренчатом механизме, в вибрирующей структуре времени, охватившей каждое место и каждый атом. Анна навещает меня в редакции, показывая фотографии Женевы, ЦЕРНа, АЛЕФа, ОПАЛа, ЛЗ, ДЕЛФИ, спрашивая, вернулась ли моя жена с балтийского курорта, тоном, пробуждающим во мне мерзкие надежды, в то время как Карин идет по Понте Веккьо рука об руку с берлинским ортопедом, с которым возвращается, постоянно встречается в последующие тяжелые месяцы, когда я очень много путешествую, и наконец сажусь на паром, настоящий плавучий гроб, и тону в море около Филиппин после двенадцати часов мучений, как раз в то время, когда в башни Всемирного торгового центра бомбами врезаются два больших самолета, и ничего не заканчивается, ни вместе со мной, ни вместе с новыми войнами и новыми мирными договорами, и какой-то сумасшедший застрелит Тийе прямо в здании швейцарского парламента, и мертвые, разорванные, окровавленные люди будут лежать на железнодорожных путях в Мадриде, и зонды полетят над марсианскими кратерами, ничего не заканчивается, все разрастается, шар показывает калейдоскоп новых образов, где вновь есть я, который живет и умирает с Карин и без нее, с Анной и без нее, с Карин и Анной, ветвящиеся осуществленные варианты бытия помимо наших блужданий внутри трех крошечных секунд: я не возвращаюсь к Карин, потому что мигом постарел на пять лет, женевские полицейские рассказывают жене Хаями, что ее муж застрелен на Пункте № 8, в то время как у стоявшей рядом с ним Катарины Тийе прямо на глазах испарился ее супруг, а также телохранитель Мёллер, который, разорванный в клочья, появляется на мосту Шильонского замка, и его коллега Торгау, чьи жертвы на Франкенштейновой вилле оказываются столь же мрачно реальны, как и насаженный на шпагу сербский посланник, и торговец оружием с расцветшей на виске красной гвоздикой, и прочие, незнакомые нам творения «Спящей Красавицы», Борис с Анной вернулись к журналистской суете или же, подобно мне, Шперберу и Дюрэтуалю, взяли себе новые личины при подспорье компактных богатств, припрятанных в рюкзаках и многочисленных тайниках.
В последний раз мне мерещится, будто я, будто мы (возможно) пока вне шара, в абсолютно разрушительной, но пока не разрушающей близости от зеркальной черной стены, на которой мелькает круговорот все новых осколков, вспыхивают языки пламени будущего, и наконец гаснут, как только стальная или гранитная стена сталкивается со мной.
Внутрь скалы, сияющего шара. Войти. Так легко, так безболезненно, на границе — только картина, внутри которой мы однажды были. Пещера, ДЕЛФИ, желтые квадраты на третьем этаже с черными буквами А, В, С в рост человека, кран с подъемной площадкой, наша сборная, зомби в полном составе стоят полукругом вокруг Мендекера, Хэрриета и Тийе. ДЕЛФИ неподвижен. Мы стоим молча, но не окаменев, в нас есть мельчайший фрагмент времени, так что мы ощущаем как будто течение, ветер, слегка колышущий волосы, рукава, складки одежды. Лица — неискаженные, ненапряженные, в них нет ни эмоций, ни
