походил на духа или демона, или на бесплотную невесомую душу: хребет жеребца прогибался под ним, а значит, весил седок немало.
Теряясь в догадках, стигиец вновь и вновь взывал к Силе, так внезапно и некстати покинувшей его. Вернись она, маг мог бы сотворить многое: наслать ураган на пиктские леса, сотрясти землю, вызвать разлив Черной реки или, на худой конец, навести пиктов на след серокожего всадника. Либо заставить их разыскивать киммерийца, что они сделали бы с охотой: пикты и киммерийцы были давними врагами, и причины этой ненависти терялись во мраке тысячелетий, еще в той эпохе, когда киммерийцев называли атлантами. Последнее, вероятно, было бы самым лучшим решением, ибо власть Гор-Небсехта над упрямыми пиктами даже в лучшие времена казалась не слишком сильной. Он не мог склонить их к тому, чего они не желали делать; вдобавок пиктские шаманы и чародеи-друиды обладали изрядным могуществом и способностью защитить своих соплеменников от магического влияния чужой воли. Но выслеживание врага- киммерийца – совсем иное дело! Такая охота не вызвала бы возражений у пиктских воинов, и все, что требовалось Гор-Небсехту – вложить эту мысль в тупые головы их вождей.
Но добраться до пиктских мозгов он мог только с помощью Силы, а потому продолжал взывать к ней снова и снова, временами впадая в отчаяние. Его чары не действовали! Вернее, они были лишены той необоримой власти, той сокрушительной мощи, которую он за долгие десятилетия привык ощущать в своей душе. Неужели он начал дряхлеть? Неужели это бессилие связано с возрастом, со старческой немощью, с угасанием магического дара? Но тело его казалось по-прежнему молодым, и он не чувствовал упадка сил.
И однажды власть и могущество возвратились к нему! На краткий миг, подобный проблеску солнечного луча в облаках… Слишком краткий, чтобы он успел вызвать ураган или бурю, спалить молниями дремучие леса либо затопить их водами Черной реки. Ему, однако, хватило времени внедриться в упрямые головы пиктских вождей и подсказать, кто бродит по их охотничьим угодьям. Теперь Гор-Небсехт был уверен, что с киммерийцем покончено; он знал пиктов и их упорство.
Однако за серокожим он следил по-прежнему.
Руки Зийны крепко обнимали шею Конана, трепещущая грудь прижималась к его плечу, шелковистые волосы душистой волной прикрывали губы; он вдыхал их аромат, медленно пропуская меж пальцев невесомые пряди. Эта голубоглазая пуантенка нравилась ему, ибо сердце Зийны было столь же самоотверженным и преданным, как у Белит, королевы Черного Побережья, его погибшей возлюбленной. Сколь различны эти женщины обличьем и сколь схожи душой, лениво размышлял он, прижимая к себе покорное тело девушки; теперь, после трехдневных странствий по пиктским чащобам, он не сомневался, что Зийна – как некогда Белит – отдаст за него жизнь.
За эти три дня он многое узнал о своей спутнице и о том, как она попала в лапы Гирдеро. В истории ее не было ничего необычного, ничего таинственного; за свою жизнь Конан выслушал не один десяток подобных рассказов.
До семнадцати лет она росла в отцовской усадьбе на берегу быстрой Алиманы и училась всему, что положено знать дочери пуантенского небогатого дворянина: как вести дом, как шить одежду, как присматривать за слугами, как печь хлеба, вялить мясо и давить вино. Обучали ее также владению мечом, копьем и арбалетом, ибо пуантенцы являлись воинственным племенем, и дочь благородной фамилии должна была знать, с какого конца берутся за клинок. Отец Зийны, рыцарь и вассал графа Троцеро, владетеля Пуантена, учил ее ездить на коне и носить панцирь – не столь тяжелый, как у мужчины, но достаточно крепкий, чтобы отразить скользящий удар меча. Боевая наука пошла Зийне впрок; она выросла крепкой и сильной девушкой, с твердым сердцем и чистой душой. Вдобавок она была прелестна, как белая лилия в душистом саду. От матери своей, немедийки, она унаследовала голубые глаза и локоны цвета спелой пшеницы – большая редкость среди смугловатых и темноволосых пуантенок; по этой ли причине или по иной, отбоя от женихов не было.
Она любила свою родину, свой прекрасный Пуантен. Эта гористая земля, обрамленная двумя реками, Алиманой – на западе, и полноводным Хоротом – на востоке, и в самом деле была прекрасна: цветущие горные луга сменялись глубокими ущельями, живописные долины – дубовыми лесами, рощами и виноградниками; с каменистых склонов струились хрустальные водопады. У Пуантена имелся лишь один- единственный недостаток: эта южная аквилонская провинция почти со всех сторон была окружена врагами. За Хоротом лежали Аргос и Коф, за Алиманой – Зингара, а на севере – Тауран, бароны коего хоть и считались данниками Аквилонии, имели с пуантенцами давние счеты. Однако надежные доспехи, быстрые кони и острые клинки неплохо защищали пуантенских бойцов; тут каждый владел мечом, каждый был воином – и не из последних. Закованная в сталь рыцарская конница графа Троцеро полагалась лучшей в королевстве, и немногие из врагов Аквилонии могли выдержать ее яростный напор.
Но против коварства бесполезны стрелы и копья, от тайного вора спасет не быстрый конь, а крепкий запор, и лишь мудрая предусмотрительность защитит от внезапного набега. Возможно, отец Зийны позабыл об этом, возможно, и не думал, ничего не опасаясь и полагая, что пуантенскому рыцарю в собственной его усадьбе не страшны жалкие оборванцы, бандиты, торговцы живым товаром из Зингары и Кофа, шемитские воры и прочая шваль. Но в один несчастный день с Рабирийских гор, что высились по другую сторону Алиманы, спустилась разбойничья шайка, достаточно многочисленная, чтобы справиться и с рыцарем, и с его оруженосцами и челядью. Усадьбу сожгли, добро унесли, людей перебили – всех, кроме пригожей дочери старого рыцаря. Ее изнасиловал главарь банды, а потом, через третьи руки, продал на кордавском рынке местному дворянину. Перекупщик уверял покупателя, что белокурая красавица сохранила девственность, но истина обнаружилась в первую же ночь. И тогда Зийна, дочь благородного пуантенского рыцаря, стала не просто наложницей Гирдеро, а презренной подстилкой, о которую вытирают ноги.
Однако стойкость и сила духа помогли ей выжить. Она никогда не теряла надежды на освобождение, мечтая, что рано или поздно вернется в свой прекрасный Пуантен, на берег быстрой Алиманы. Дом ее был разрушен, добро похищено, родители мертвы, но это горе она уже пережила, смирилась с ним; но оставались земли! Отчие земли, луга и леса, виноградники и прочие угодья, которые грабители не могли унести с собой. То было немалое достояние, и кто бы им сейчас ни владел, по закону и справедливости оно принадлежало ей и только ей. Порукой в том была честь графа Троцеро, который не забывал ни старых своих воинов, ни отпрысков их и наследников. Только бы вернуться…
Она ждала – и дождалась. Путь до дома был еще не близок; между ней и берегом родной Алиманы лежали дремучие пиктские леса, Боссонские топи и Тауран, но это уже не страшило Зийну. Главное, – хвала светлому Митре! – она была свободна! Так сказал Конан, киммерийский воин, забравший ее у постылого Гирдеро. И он велел звать себя не господином, а просто Конаном или Амрой, как ей будет угодно. И еще он дал ей меч и острое зингарское копье, сказав, что тот, кто умеет обращаться с ними, должен быть вооружен, чтобы отстоять свою жизнь и честь в битве с врагами. И он ни к чему не принуждал ее, не приневоливал к объятьям и к постели! И потому Зийна, дочь пуантенского рыцаря, полюбила его на разрыв сердца. Тут, в глухой чаще, под ночным небом, у крохотного костерка, впервые открылось ей счастливое неистовство плотской любви, огненная радость глаз, глаз охотника-пикта, зацепившись за одну отметину, найдет и другую.
Вот почему, даже обнимая нежное тело Зийны, Конан был настороже, и взгляд его перебегал с лица девушки то к темным стволам деревьев, то к лежавшему поблизости арбалету. И сейчас, когда его подруга уснула под теплым плащом, он не мог избавиться от беспокойства: слушал, нюхал лесной воздух, широко раздувая ноздри, думал. Еще пять-семь дней, и они доберутся до границы Ванахейма, но можно ли считать это залогом безопасности? Вовсе нет; пикты, лесные крысы, упрямы и будут идти по следам до тех пор, пока не настигнут добычу. Особенно киммерийского воина! Вряд ли они ведают, за кем гонятся, но если б знали о том, Конан не дал бы за свою жизнь и жизнь Зийны ломаного стигийского медяка. Наконец, убедившись, что враги далеко, он выдрал клок влажного мха, притушил им костер и лег рядом с Зийной. Некоторое время Конан размышлял, не направиться ли все же к востоку, чтобы запутать следы в Боссонских топях, потом вспомнил о жутких болотных демонах и прочей нечисти, водившейся за Черной рекой, и решил идти прежним путем. Вскоре дремота начала одолевать его, а аромат волос Зийны заглушил запахи леса. Спустя несколько мгновений он уснул, но спал беспокойно, не отпуская рукояти обнаженного меча.
– Мой отец владел землями от Алиманы до самых предгорий и на треть дня пути вдоль речного берега, – сказала Зийна. Прошло пару дней, и они пробирались по вересковой пустоши, заваленной большими валунами, торопясь укрыться в темневшем неподалеку ельнике.
