в узкой ложбине музыкантов и наконец пробились к человеку с пышными усами и бакенбардами, облаченному в богатые доспехи. Он отдал громогласный приказ и вскинул церемониальный жезл, украшенный жемчугами. Всадники вернулись к авангарду, который начал выстраиваться у выхода из ложбины. Конан отметил, что маневр был проведен достаточно искусно. Эти люди не пустозвоны, хоть и обставляют свое наступление с нелепой пышностью и хвастовством.
Воины под началом Фауда буквально заерзали в седлах. Беспокойство и нетерпение наездников передалось и чутким скакунам. Лошади под седоками нервно перебирали копытами, словно вот-вот готовы были сорваться вскачь. Фауд выкрикивал бессмысленные приказы, будто подстрекая готовых взбунтоваться степняков. Наконец несколько конников не удержались и пустили стрелы в подступающих бахрошцев.
Послышалась резкая команда бахрошского командира. Коротко завыла боевая труба. Воины передового отряда все как один сорвались с места, копыта скакунов в унисон простучали по земле. Первый ряд опустил копья. Приблизившись к гирканийцам, воины прикрылись щитами.
Степняки Фауда стояли твердо, так что Конан уже стал беспокоиться, не протянули ли они время сверх нужного. Наконец кочевники повернулись и пустились в бегство. Многие наездники на скаку оборачивались и пускали стрелы в наседающего врага. На первый взгляд эти выстрелы казались паническими и бессмысленными, но Конан заметил, что каждая стрела укладывает тяжеловооруженного бахрошского всадника наповал.
Киммериец надеялся, что враги в погоне за бегущими гирканийцами потеряют голову, но был готов и к такому вот спокойному, планомерному преследованию. Он знал: величайшая глупость – рассчитывать на безрассудство противника. Когда враг только появился в поле зрения, Конан мог примерно определить их число по количеству боевых знамен. По подсчетам киммерийца выходило, что ложбину миновала половина бахрошской армии.
– Черный флажок! – рявкнул Конан.
По этому сигналу цепь гирканийцев, воин за воином, обогнула холмы. Степняки расположились на склонах, в полусотне шагов выше бахрошцев, и внезапно разом пустили вниз стрелы. Среди воинов сатрапа началась свалка: одни пытались прорваться вперед, другие – вернуться назад, только бы вырваться из ложбины. Некоторые попробовали подняться вверх по склону, навстречу нежданно атаковавшему врагу, но, не успев сделать и двух шагов, поймали стрелу в лоб или в брюхо.
Спустя несколько минут ложбина превратилась в кипящий котел. Гаюк, по команде Конана, вскинул желтый флажок. Гирканийцы скатились со склонов и пустились вслед за бахрошцами, изо всей мочи улепетывающими из ложбины. Степные воины врезались в тыл отступающей армии и обрушили на растерянного и испуганного врага сплошной ливень стрел.
Часть степняков сумела обойти колонну противника и ударить по врагу с обоих флангов. Еще один отряд кочевников перегородил дорогу бахрошскому авангарду. Вражеских солдат, а также несчастных музыкантов перебили практически без сопротивления. К гирканийцам присоединился вернувшийся отряд Фауда. Некоторые бахрошцы еще пытались контратаковать или по крайней мере прорваться на степные просторы, но все попытки были бесполезны. Стрелы сыпались градом, разили воинов и коней, пробивали доспехи, как тонкую паутину.
Гирканийцы, не теряя времени, понеслись назад, но не стали пробиваться через заваленную человеческими телами ложбину. Отряд всадников опять разделился. Они обогнули холмы и обрушились на остатки бахрошского воинства, все еще пытавшегося вырваться из западни. Конан видел, как степняки окружают бахрошцев, подобно щупальцам гигантского спрута. Противник пытался перестроиться из походного порядка в боевой – это лишь увеличило сумятицу и замешательство в бахрошских рядах.
Гирканийцы пролетели вдоль вражеской колонны, осыпая беспомощных солдат градом стрел. С противника уже было довольно: по двое, по трое воины сатрапа вырывались из схватки и пускались наутек. Некоторые степняки кидались в погоню за дезертирами, немилосердно разя беглецов меткими стрелами.
– Белый флажок, – приказал Конан.
Увидев этот сигнал, конные лучники прекратили погоню и вернулись. Конан оценил положение. Победа получилась воистину блестящей, но киммериец особой гордости не испытывал. Сколько бы бахрошцев не полегло на поле боя, это были всего лишь неповоротливые горожане. В сражении со степняками они все равно что безоружные дети. Конан знал толк в битвах, но не любил резни.
Когда киммериец спустился с холма, кочевники уже бродили меж грудами трупов, вытаскивая стрелы, снимая с мертвецов доспехи, оружие и все более или менее ценное. В воздухе висел густой запах крови. Над мертвецами уже вились рои мух. В небе зловеще кружили стервятники – спутники любой битвы.
Рядом с киммерийцем ехал Рустуф, полный какой-то несвойственной ему важности.
– Твой план сработал, – проговорил он, – Но не мужское это дело – так сражаться.
– Да, – кивнул Конан. – Лучше лицом к лицу, меч к мечу. Когда мы станем лагерем у стен Согарии – тут- то нам и придется солоно. Осаждать крепость, не неся потерь, – такого я еще не видывал. И одними стрелами города не возьмешь.
Лагерь кочевников расположился всего лишь в двух днях пути от Согарии. Киммериец и его пять сотен всадников торжественно въехали в лагерь и швырнули перед большим шатром кагана свою добычу. Конан приказал воинам разбить палатки, а сам отправился к кагану с рапортом. Вся подступы к жилищу предводителя были завалены трофеями других отрядов. Повсюду шныряли повозки, развозившие добычу.
Отдав рапорт, Конан пошел посмотреть место своей ночевки. Он увидел, что у его палатки толпятся воины. Они возбужденно переговаривались, на их лицах читался откровенный страх, с которым они не могли совладать. Киммериец поразился: что могло так напугать степняков? В любом случае это недобрый знак.
– Что стряслось, Рустуф? – спросил он.
– Эти дурни разбили твою палатку, – ответил тот, – потом занялись своей. И… посмотри сам.
Козак распахнул полог. В землю был воткнут шест, с него свисал кожаный ремень, на котором болталось что-то непонятное. Конан подошел поближе. Птичьи перья, лапки я клювы, какие-то травки и косточки… Были и творения рук человеческих – цветные веревочки и обрывки кожи. Киммериец с отвращением плюнул:
– Ну и к чему вся эта дрянь?
– На тебя наложили заклятие, командир, – отозвался Гаюк. – Это заклятие шамана. Если его не снять, ты можешь погибнуть. Все твои дела пойдут прахом, ты заболеешь и скоро умрешь. – Остальные кочевники согласно кивали и что-то бормотали под нос, со страхом поглядывая на киммерийца.
– Что? – гневно переспросил Конан. – Люди, одолевшие врага, который был в шесть раз многочисленнее, дрожат от страха перед какой-то связкой отбросов! – Он глянул на степняков, но они отводили глаза. – Что это за шаман?
– Мы не видели, командир, – сказал Гаюк. – Шаманы могут сделать себя невидимыми. Но в этом лагере никто не может заниматься магией без разрешения Данакана.
– Где этот старый гнилозубый урод? – заорал киммериец. – Я сверну ему цыплячью шею.
Ответом послужило гробовое молчание. Выругавшись, Конана подошел к ближайшему костру, взял горящую головню и поднес ее к подвешенному на ремне узелку. Тот задымился. Вдруг волосы на голове у варвара встали дыбом: узелок начал извиваться и корчиться. Эти гнусные корчи шли откуда-то изнутри узелка. Наконец вспыхнул ремень. Узелок упал на землю и стал раскрываться, словно диковинный цветок. Оттуда показался гомункулус – с крыльями летучей мыши, черный, как полночное небо, ростом в два фута. Уродец зашипел на варвара, обнажив два ряда крохотных острых зубов. Гомункулус был совершенно лысый, глаза – как два сверкающих уголька. Гаденыш, словно чародей – в плащ, кутался в клубы едкого дыма. Гирканийцы, трясясь от страха, попятились.
Уродец завопил истошным голоском и бросился на киммерийца. Конан выхватил меч и разрубил маленького демона надвое. Меч прошел сквозь гомункулуса так легко, будто он был из дыма. Но две разрубленные половины сразу же срослись вместе, и враг в прежнем обличье вновь скрючился перед Конаном. Варвар рубанул еще, на этот раз – хлестким, зигзагообразным ударом. И пока куски маленького чудовища опять срастались, поддел на меч и швырнул в огонь все еще дымящийся узелок.
Крылатый гомункулус громко зашипел и закрутился волчком. Когда остатки узелка догорели, уродец
