потолку, а ступни ног располагались под мышками. — Зингелла, насколько я ее понял и прочувствовал, очень горда, безмерно вспыльчива, катастрофически безрассудна. Она любит скакать сломя голову на породистых жеребцах, и горе тому, кто не успеет вовремя увернуться от их копыт, подкованных звонкой сталью! Она собственноручно порет служанок, нечаянно ущипнувших ее при причесывании или слишком туго затянувших платье на талии… Она разит беспощадными насмешками толпящихся возле нее воздыхателей… Она обожает отца, но обожание это порой принимает странные формы, более смахивающие на мучительство… Она поражает, она обжигает, она слепит и не дается в рук — совсем как молния. И она достанется молнии в конечном итоге. Она сольется с ней, ибо астральная сущность девушки — из того же вещества, что и этот грозный небесный бич. Это очень трудно для понимания, мой мальчик, но вещество, из которого строится клетка судьбы, и плоть натуры того, кто заключен в этой клетке, — одно и то же. Впрочем, я не буду углубляться в это, так как сам еще многого не понимаю… Юная Зингелла не достанется молнии, если только перестанет быть собой. Когда в ней самой — в душе ее, в мыслях, во всем теле — не останется ничего от молнии, беспощадной, ярой и разящей, тогда огненная плетка, гуляющая в небесах во время грозы, ничего не сможет с ней поделать. Но это очень трудно, Конан, — перестать быть собой. Это почти невозможно.
— Отчего же?.. — Конан пожал плечами. — Если она очень не захочет превратиться в кусочек угля… Но не мог бы ты дать более определенные указания, более конкретные советы, каким образом любимой дочери герцога сохранить свою драгоценную жизнь?
— Пожалуйста. Передай ей или лучше ее отцу, Конан: пусть дочка его сразу же, лишь только получит из твоих рук сверток со своим гороскопом, снимет свое нарядное платье и блестящие лакированные башмачки. Пусть вынет из волос и ушей драгоценности и золото. Пусть оденет платье хуже того, что носят ее служанки, и идет ко мне. Но только пешком. Совсем одна, без слуг, без охраны, без дуэний, без воздыхателей… Путь сюда неблизкий, но дней за десять она доберется. Пусть не берет с собой в дорогу денег и питается лишь тем, что поднесет ей земля либо сердобольные поселяне. Если она подвергнется нападению злых людей, если потеряет в пути невинность — это только к лучшему. Да-да, мой мальчик, не смотри на меня так и не удивляйся. Вместе с невинностью она лишится и львиной доли своей гордыни, тем самым увеличив свой шанс не достаться молнии.
Конан расхохотался, хотя и не слишком весело.
— Если я скажу подобные слова Гарриго, он запустит в меня подсвечником либо вызовет на поединок! Он горячий человек, знаешь ли, истинный зингарец!.. «Если она потеряет невинность, это только к лучшему!» Ха-ха-ха-ха! Ты шутник, Майгус! Ты намного остроумнее, чем кажешься. Ты даже остроумнее, чем твои очаровательные дочки!..
— Дочки?.. — переспросил Майгус, и усталое его лицо посветлело. — Значит, они уже раздвоились для тебя? Да, они очень любят шутить и веселиться, мои девочки. Но я не таков. Я совсем не таков, варвар с Севера, хотя и имею счастье быть их отцом… Веселюсь я редко, и уж тем более не думал шутить, говоря о потере невинности. Если почтенный Гарриго хочет видеть свою дочь живой на протяжении долгого времени, пусть хорошенько подумает, прежде чем хвататься за подсвечник! Но я еще не кончил свою мысль. Когда прекрасная Зингелла доберется до меня — добредет, доползет, доковыляет — она поселится в моем доме вместе со слугами и будет делать то же, что и они: вытирать пыль, чистить бронзу, вытряхивать портьеры, затачивать гусиные перья и палочки для туши… И так будет до тех пор, до того самого рокового дня, рокового мгновения, в которое предназначено обрушиться карающему мечу на ее хорошенькую головку. В тот день Зингелла не будет вытирать пыль. С раннего утра до позднего вечера проведет она этот день в моей комнате, где мы с ней будем медитировать, молиться, петь, разговаривать с кристаллами и самоцветами. Молния будет искать ее, но не найдет, будет рыскать в двух шагах от дома, словно хищник, вынюхивающий добычу, но ничего не сможет вынюхать. Конечно, это при том условии, что Зингелла полностью перестанет быть собой к этому времени… А утром следующего дня она отправится обратно в Кордаву, к отцу. Она поедет верхом на лошади, которую я подарю ей в награду за прилежный труд, и отец не узнает ее. Совсем другая девушка слезет с коня во дворе особняка Гарриго, хотя и наделенная той же нежной и жгучей красотой…
— Все это очень красиво и трогательно, почтенный Майгус, — вздохнул Конан, — и я чуть было не прослезился. Но было бы лучше, если бы ты написал все это в своем свитке. Герцог грамотный, он умеет читать.
— Я написал. Но мне показалось, что из твоих уст, могучий варвар, это будет звучать для него более убедительно.
Конан протянул руку, и Майгус отдал ему свиток, который тот засунул себе за пазуху.
— Я скажу ему это, раз ты так просишь. Не знаю только, до какого места твоего рассказа сумею дойти, прежде чем герцог начнет крушить все, что попадется ему под руку. Но я начну рассказывать, обещаю тебе. Но вот что ты забыл мне сообщить, мудрейший из мудрых: в какой именно день опустится карающий меч в виде молнии? Гарриго желал бы знать это в первую очередь. Те гадатели и звездочеты, к которым он обращался до тебя, называли разные дни. Хотя у двух-трех они и совпали. Знаешь ли ты точное время, Майгус?
— Разумеется, знаю, — с достоинством кивнул звездочет. Он спустил босые ноги на пол, и поза его стала более человеческой. — Но я не буду называть точного дня и времени суток. Это случится немного раньше того, как девушка достигнет четырнадцати лет, и хватит об этом.
— Но почему?!
— Чтобы сохранить рассудок благородного Гарриго. Если я назову точное время, герцог предпримет всевозможные меры, чтобы уберечь свою дочь. Но ей ничего не поможет, она достанется в пищу молнии, несмотря на все его ухищрения. (Конечно, если она не будет в этот самый момент в бедном платье и босиком глядеть на пляшущие язычки огня в моей комнате.) Дочь его погибнет, и герцог сойдет с ума от одной-единственной мысли: «Я ведь знал, знал, когда это случится, с точностью до нескольких вздохов, — и не уберег!» Чтобы рассудок его не сломался, я не стану называть точной даты.
— О, ты очень добр и великодушен, почтенный Майгус! — ответил Конан с едва уловимой иронией и склонил голову. — Думаю, герцог оценит это и проникнется к тебе самыми теплыми чувствами. Поспешу же обрадовать герцога! Благодарю за приют и несколько весьма нескучных дней, проведенных в твоем жилище.
— Не спеши так, мой молодой друг! — попросил звездочет, спрыгивая со своего кресла и разминая уставшие от долгого сидения мягкие мышцы. Лицо его оживилось от разговора и порозовело, а мешки под глазами стали меньше. — Задержись еще на день! Дочки мои хотят порадовать тебя на прощание каким-то сюрпризом. Видно, ты не на шутку понравился им. С ранней зари сегодня они готовятся, наряжаются и суетятся.
— Как! Еще сюрприз?! — взревел киммериец. — Не слишком ли много сюрпризов на меня одного?
— Ты уж не обижай их, Конан, славных моих девочек, — попросил Майгус. — Выдумщиц моих…
Глава пятая
Хрустальный шар мерцал ярче, чем в прошлый раз, и блики, которые он разбрасывал, колеблясь, по стенам и потолку, отливали уже не зеленым, но ярко-лазоревым. Причиной этого, как заметил Конан, было большее количество свечей, расставленных вдоль стен и в центре комнаты. Свечи теперь имели форму диковинных цветов с длинными, загибающимися книзу лепестками.
Иглл отцепила хрустальный шар от бронзовой цепи, на которой он раскачивался, и протянула Сэтлл. Та прижала его обеими руками к груди и медленно опустилась на ворс ковра, на котором стояла.
Выпрямив спину, скрестив ноги и закрыв глаза, Сэтлл превратилась в статую со слабой, неопределенной улыбкой на отчего-то побледневших губах. Иглл, непривычно серьезная и строгая, провела ладонями, не касаясь, вдоль лица и груди сестры. На юном спокойном лице с закрытыми глазами не дрогнул
