Он равнодушно подвигался; Он жег печатью роковой Всё то, к чему ни прикасался. Смеясь над злом и над добром, Стыдясь надежд, стыдясь боязни, Он с гордым встретил бы челом Прощенья глас, как слово казни; Он жил забыт и одинок, Грозой оторванный листок, Угрюм и волен, избегая И свет небес, и ада тьму, Он жил, не веря ничему И ничего не признавая. Как черный саван на земле Лежала ночь… вились туманы По гребням гор; на их челе, Сторожевые великаны, Гнездились стаи облаков, И вечно ропщущее море Гуляло мирно на просторе, Сверкая пеною валов. Между прибрежных диких скал Беглец Эдема пролетал. Он взор, исполненный презренья, Вперил на грешный мир земной И зрит в тумане отдаленья Верхи обители святой. У стен ее, прохлады полны, Однообразно шепчут волны. Кругом ее густых дерев Сплелись кудрявые вершины, И кое-где из их средины, Стремясь достать до облаков, Встает, белея, остов длинный Зубчатой башни, и над ней, Символ спасения забвенный, Чернеет ржавый крест, нагбенный Усильем бури и дождей. Меж бедных келий храм огромный. Едва сквозь длинное окно Глядит лампады луч нескромный. Внутри всё спит давным-давно. Всё вкруг таинственно и темно. Вот одинока и красна Встает двурогая луна, И в усыпленную обитель Вступает мрачный искуситель. Вдруг тихий и прекрасный звук, Подобно звуку лютни, внемлет; И чей-то голос. Жадный слух Он напрягает. Хлад объемлет Чело. Он хочет прочь тотчас: Его крыло не шевелится, И — чудо! — из померкших глаз Слеза свинцовая катится. Поныне возле кельи той, Насквозь прожженный, виден камень Слезою жаркою, как пламень, Нечеловеческой слезой. Как много значил этот звук! Века минувших упоений, Века изгнания и мук, Века бесплодных размышлений О настоящем и былом — Всё разом отразилось в нем. Проникнул в келью дух смущенный, Минуя образ позлащенный, Как будто видя в нем укор, Со страхом отвращает взор; В углу из мрамора мадона, Лампада медная над ней, На голове ее корона Из роз душистых и лилей. У стенки девственное ложе, Луна, смеясь, в окно глядит, А у окна… всесильный боже! Что с ним? — он млеет! он дрожит! По струнам лютни ударяя, Пред ним озарена луной В одежде черной власяной Была монахиня младая; Она сидела перед ним Объята жаром вдохновенья, Мила как первый херувим, Как первые звезды творенья. В больших глазах ее порой Невнятно говорило что-то Невыразимою тоской, Неизъяснимою заботой.
