потрясает целый народ для нашего мщения», гл. X), изображению которого посвящены многие страницы повести. В ряде глав Лермонтову удалось реалистически объективно воспроизвести картины античеловечных, антигуманных проявлений крепостнического быта. Чрезвычайно существенно свидетельство Меринского о том, что в основе «Вадима» лежит «происшествие истинное». В романе действительно использованы самые разнообразные материалы – исторические и фольклорные, – связанные с эпизодами движения пугачевцев в Пензенском крае: легенды и предания о Пугачеве, сохранившиеся в крестьянской среде, рассказы бабки Лермонтова, его родственников Столыпиных, соседей-помещиков. Начинающему романисту было принципиально важно отразить в своем произведении реальные события, реальные обстоятельства.
Социально-историческая проблематика, однако, не является центральной в романе, и самая тема крестьянского бунта явно подчинена теме противостоящей обществу сильной личности.
В «Вадиме» отчетливо проявились литературные впечатления и симпатии автора, так или иначе воздействовавшие на формирование его ранней прозы.
«…В юнкерской школе, – вспоминал Меринский, – нам не позволялось читать книг чисто литературного содержания… те, которые любили чтение, занимались им большею частью по праздникам, когда нас распускали из школы. Всякий раз как я заходил в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с книгою в руках, и книга эта была – сочинения Байрона и иногда Вальтер Скотт, на английском языке, – Лермонтов знал этот язык».[237] Первый прозаический опыт Лермонтова – роман с байроническим героем, опирающийся на традицию исторического романа В. Скотта, осложненную влиянием новой французской школы 1830-х годов, школы «неистовой словесности».
Безобразный нищий у монастырских ворот, в глазах которого «было столько огня и ума, столько неземного», сразу же обнаруживает себя как романтического героя, героя-разрушителя, «демона, но не человека». Этот тип героя, характерный для философского произведения, посвященного мировым проблемам добра и зла,[238] был выбран Лермонтовым для своего сочинения, задуманного и реализованного как исторический роман в духе В. Скотта.
Имя В. Скотта упоминается на страницах «Вадима» («Куда? Зачем? – если б рассказывать все их мнения, то мне был бы нужен талант Вальтер-Скотта и терпение его читателей», гл. XIV) – и это упоминание содержит определенную оценку его писательской манеры. Мастерство В. Скотта – исторического романиста – для Лермонтова безусловно; вместе с тем эпическая неторопливость в развитии сюжета, свойственная его произведениям, уже не может, по мнению Лермонтова, нравиться читателю. Гораздо более привлекательной кажется автору «Вадима» школа французского «неистового романтизма», которую Гоголь охарактеризовал как «странную, мятежную, как комета», порождавшую «творения… восторженные, пламенные».[239] Именно ориентацией на литературные образцы французской повествовательной школы, западного романа «ужасов» объясняются ряд особенностей сюжетно-поэтической структуры романа – утрированно безобразная внешность героя, зловещий колорит в изображении окружающей его толпы мятежников,[240] пристальное внимание к ужасным подробностям пыток и казней, повышенная экспрессивность, эмоциональность стиля, эффектно расцвеченного метафорическими эпитетами, изысканными поэтическими образами, устойчивыми формулами стихотворной речи.
Эта специфика стилистической манеры Лермонтова в его раннем прозаическом опыте связана и с русской традицией «поэтической прозы», представленной в первую очередь в повестях и романах Марлинского и Гоголя. По определению В. В. Виноградова, «романтическая проза этого типа слагалась из двух контрастных языковых стихий. „Метафизический“ стиль авторского повествования и речей романтических героев был близок по образам, фразеологии и синтаксису к стилям романтической лирики. Напротив, в стиле бытовых сцен, в стиле реалистически-жизненного изображения и описания отражалось все многообразие социальных различий повседневной устной речи».[241]
Соединение в структуре лермонтовского романа лирического и повседневно-бытового начал обусловило и его стилистическую неоднородность: сосуществование в пределах единого произведения, с одной стороны, языка условно-романтического, восходящего к языку лирики и поэм (сюжетные линии, связанные с образами Вадима, Юрия, Ольги), – и с другой – обычной разговорной речи (описание дома Палицына, его окружения, разных сторон помещичьего быта, пейзажные зарисовки), в иных случаях сближающейся с живым, народным словом, диалектными лексикой и фразеологией (сцены с участием дворни, слуг, крестьян, уральских казаков из отряда Пугачева).
Нельзя не заметить, что к подобной стилистической двойственности Лермонтов был подготовлен и своим предшествующим опытом драматического писателя.
Середина 1830-х гг., время, когда была оставлена работа над «Вадимом», характеризуется расцветом жанра «светской повести», связанной с именами А. Ф. Вельтмана, В. Ф. Одоевского, А. А. Марлинского, Н. Ф. Павлова, В. А. Соллогуба и т. д. В эти же годы появляются повести Гоголя. Увлечение «неистовым» романтизмом заметно ослабевает – не только в России, но и на Западе, где ведущее положение начинают занимать романы и повести из современной жизни (А. де Мюссе, Ж. Санд, Бальзак).
После «Вадима» внимание Лермонтова-прозаика переключается на сюжеты из жизни современного ему общества. Характерно, что эти сюжеты Лермонтов пробует разрабатывать параллельно в разных жанрах. Так, в драме «Два брата» намечены контуры «Княгини Лиговской» – второго произведения Лермонтова прозаической формы, а в отрывке, начинающемся словами «Я хочу рассказать вам историю женщины…», определенно находятся соответствия с поэмой «Сашка» (линия Александра Арбенина).
Весьма показательно, что новые темы, новое содержание легко укладывались в привычные, хорошо знакомые Лермонтову жанровые формы: «Два брата» и «Сашка» – произведения, в жанрово- стилистическом отношении достаточно цельные, сюжетно завершенные. [242] Иначе обстоит дело с прозой – отрывок «Я хочу рассказать вам…», начатый в традиции «светской повести», брошен, видимо, в самом начале, не закончена и «Княгиня Лиговская».
В ее основе – история светских похождений молодого петербургского офицера Жоржа Печорина (здесь впервые появляется имя главного действующего лица будущего «Героя нашего времени»). Антипод центрального героя – чиновник Красинский. Судьбы Печорина и Красинского пересекаются, однако как должны развиваться их взаимоотношения – неясно, так как эта линия сюжета не получила завершения.
Лермонтов писал «Княгиню Лиговскую», ориентируясь на современную литературу, чутко улавливая основную тенденцию ее развития – отчетливо намечающийся переход к объективно-реалистическому повествованию.
«Княгиня Лиговская» – произведение переходного характера. Его центральный персонаж вполне ординарный герой – в противоположность лермонтовскому «Вадиму». Это человек света, близкий автору принадлежностью к одной и той же социальной среде; внешние события его жизни и внутренние душевные коллизии находятся в сфере явлений и чувств, возможных и понятных именно в этой среде. (Не случайно присутствие в повести автобиографических мотивов – сюжетные линии «Печорин – Негурова», «Печорин – Вера».) Однако в отличие от «Героя нашего времени» герой «Княгини Лиговской» пока еще не развернутый социальный характер. Личность Жоржа Печорина раскрывается лишь настолько, насколько это возможно в том кратком событийно-временном контексте, который представлен в романе. Это по существу один эпизод биографии героя, позволяющий судить о некоторых индивидуальных чертах его характера, не заключающих в себе в достаточной степени явных примет эпохи.
В романе еще велика роль традиционно-условного автора-рассказчика; он то и дело вторгается в повествование. Вместе с тем в «Княгине Лиговской» заметно тяготение к объективному воспроизведению социально-бытового фона, на котором развертывается действие, к объективной демонстрации внешних условий и обстоятельств, которые сопутствуют героям.
В романе уже ощутимо стремление автора к созданию психологических характеристик, детальному описанию чувства, внутренних переживаний героев. Здесь закладываются основы того психологического реализма, которому суждено будет развиться самым блестящим образом в «Герое нашего времени».
В жанрово-стилистическом отношении новое произведение Лермонтова получилось весьма пестрым. В нем легко обнаружить приметы разных, иногда вовсе далеких друг от друга прозаических «школ».
Лермонтов еще не отказывается совершенно от стилистических элементов, характерных для «поэтической прозы», но здесь они получают свое особое стилистическое задание: так вырабатывается
